Похищение лебедя - Элизабет Костова

Я отвернулась и начала готовить свою палитру: зеленый, жженая умбра, мягкий голубой с примесью серого, немного белого и черного. Я уже жалела, что не купила для этой конференции двух новых кистей: мои были превосходного качества, но такие старые, что из них лезли ворсинки. Преподавательский заработок оставлял немного денег на покупку качественных художественных принадлежностей. Много уходило на еду и квартиру, жизнь в Вашингтоне не дешевая, хотя я и нашла квартирку в районе, которого Маззи никак бы не одобрила и, к счастью, ни разу не видела. Просить у нее денег мне и в голову не приходило, чтобы она не разочаровалась в выбранной для меня карьере (но ведь в наше время многие, получившие художественное образование, работают юристами, милая? А ты всегда была такой спорщицей!). Я повторила свой ежедневный обет: работать, пока не наберется солидный портфолио, поучаствовать в нескольких выставках, накопить достаточно похвальных отзывов и получить настоящую преподавательскую работу. Я сердито глянула в спину Фрэнку. Пожалуй, Роберт Оливер мог бы мне чем-нибудь помочь, если я хорошо покажу себя в мастерской. Я украдкой взглянула на него и обнаружила, что он тоже с головой ушел в работу. С моего места не видно было его холста, но холст был большой, и Роберт уже начал заполнять его длинными мазками.

Цвет воды, конечно, менялся час от часу, и уловить его было трудно, и острый силуэт Иль-де-Роше оказался серьезным вызовом: у меня он получился слишком мягким, больше походил на крем или взбитые сливки, чем на светлые скалы, а деревня на самом берегу вышла просто расплывчатым пятном. Роберт давно уже работал над своим холстом, и я гадала, когда же он придет посмотреть на наши, и боялась этой минуты.

Наконец сделали перерыв. Роберт растянулся на земле, вытянув руки с большими развернутыми к небу ладонями над головой, и все остальные, каждый по своему, последовали его примеру: посматривали на небо, откладывали кисти, потягивались. Я понимала, что обедать придется быстро, и когда Роберт, выбрав солнечное место еще ниже по склону, достал из бумажного пакета свой ленч, все мы собрались вокруг него со своими сандвичами. Когда я присела рядом, он улыбнулся мне: не меня ли он искал взглядом за миг до того? Фрэнк завел с двумя приветливыми женщинами разговор об успехе своей выставки в Саванне, а Роберт повернулся ко мне, чтобы спросить, как идет мой пейзаж.

— Довольно туго, — ответила я, и он почему-то усмехнулся. — Я хочу сказать, — приободрившись, продолжала я, — вы когда нибудь пробовали десерт под названием «плавучий остров»?

Он засмеялся и обещал подойти посмотреть.

После ленча Роберт покинул нас и удалился в лес: помочиться, сообразила я и сама выбрала минутку, когда трое наших мужчин полностью увлеклись работой. У меня была с собой бумага, которую я потом закопала под слой листьев и замшелых сучьев. После ленча мы начали новые холсты, чтобы уловить изменение света, и проработали еще несколько часов. Я начала понимать, что Фрэнк не преувеличил страсть Роберта к работе на пленэре. Он так и не подошел взглянуть на наши работы, к моему облегчению, к которому примешалось легкое разочарование. Ноги и спина у меня ныли, перед глазами вместо воды и елей мерещились тарелки с едой.

Наконец ровно в четыре часа Роберт медленно обошел нас, подсказывая что-то, выслушивая вопросы, один раз созвал нас вместе, чтобы спросить, какого мы мнения о разнице между утренним и вечерним освещением на этом пейзаже, отмечая, что рисовать скалу не сложнее, чем человеческое веко — нам следовало помнить, что светотень образует форму независимо от предмета. Наконец он подошел к моему мольберту и остановился, скрестив руки на груди.

— Деревья очень хороши, — сказал он. — Действительно хороши. Послушайте… если положить более густую тень на это стороне острова… вы не возражаете?

Я замотала головой, и он взял у меня кисть.

— Не бойтесь сделать тени порезче, если вам нужен контраст, — бормотал он, а я смотрела, как мой остров под его рукой становится геологической реальностью. Я вовсе не возражала против вмешательства в мою работу. — Ну вот. Больше не буду портить, лучше вы сами продолжайте.

Он тронул меня за локоть своими крупными пальцами и отошел, а я осталась работать, не отрываясь, почти вслепую, пока солнце не спустилось так низко, что заметно мешало смотреть.

— Я есть хочу, — прошипел Фрэнк, склонившись ко мне. — Он просто псих. Ты еще не умерла с голоду? Крутые деревья, — добавил он. — Ты, должно быть, любишь деревья.

Я старалась понять, о чем он говорит, но не сумела, не смогла даже переспросить: «Что?», так одеревенела под свитером и трикотажным шарфиком, которым обмотала шею. Я повертела шеей: я не писала так подолгу давным-давно, хотя и работала каждый день, перед и после работы. У меня появился еще один вопрос к Роберту после того, как я так сосредоточилась на тенях и собиралась добавить белые мазки, чтобы сделать весь вид светлее. Ждать ли до завтра, когда освещение будет ближе к тому, с чего мы начинали, или сделать это сейчас же по памяти?

Я спустилась к мольберту Роберта, который уже вытирал кисти и отскребал палитру. Каждые несколько секунд он прерывался, чтобы взглянуть на свой холст и на вид перед собой. Мне пришло в голову, что он и забыл нас учить, и я почувствовала мгновенную симпатию: он тоже до самозабвения ушел в движение кисти и руки, пальцев, запястья. Просто присутствовать при такой увлеченной работе — уже урок, подумалось мне. И остановилась перед его холстом. У него все казалось легко: увидеть основные формы, очертить их, добавить краски, тронуть светом деревья, воду, скалы, полоску пляжа внизу. Пейзаж остался незаконченным, Роберт, как и мы, наверное, собирался проработать над ним еще целый вечер, если останется время. Объемы станут еще более выпуклыми, совсем реальными, здесь и там проступят детали ветвей, листьев, волн.

Но одна часть полотна была совершенно закончена. Я удивилась, почему он дописал ее раньше остального: неровный пляж и бледные скалы, выдававшиеся в море, мягкие тона камня и красноватые водоросли. Мы были довольно высоко над берегом, и он сумел передать взгляд снизу вверх, чуть со стороны, на две фигуры, идущие рука об руку вдоль берега: маленькая тянется к оставленному отливом озерцу, другая, побольше, держится прямо. Они были далеко и все же достаточно близки и отчетливы, чтобы я сумела рассмотреть длинные юбки, надутые ветром, детскую шляпку, подвязанную голубой лентой, дружеское одиночество двоих на берегу, где за весь день не было никого, кроме группы художников на холме. Я поймала себя на том, что засмотрелась на них, а потом на него: Роберт тронул кистью крошечный женский башмачок, словно до блеска начистил носок, и снова вытер соболью кисть. Я забыла, о чем хотела спросить… Что-то про освещение?

Он обернулся ко мне с улыбкой, словно почувствовал мое присутствие и узнал, не глядя.

— Хорошо провели день?

— Очень хорошо, — ответила я.

Его свободная манера держаться показала мне, как глупо спрашивать, зачем он вписал в летний пейзаж две вымышленные фигуры. Он был известен своим пристрастием к девятнадцатому веку и, будучи Робертом Оливером, был в полном праве вставлять все, что вздумается, даже на занятии по пейзажу. Однако я надеялась, что кто-нибудь вместо меня задаст этот вопрос.