Исаак Лакедем - Александр Дюма

Пока что они принялись раздевать Иисуса.

Сначала с него совлекли красную мантию, перевязь, утыканную гвоздями, глубоко избороздившими кожу вокруг чресел и там, где она крест-накрест перетягивала грудь и спину. Потом с него сняли шерстяную белую тогу, в которую его обрядил Ирод. И наконец дошла очередь до красного хитона, по рассказам, сотканного Богоматерью для ребенка и потом, пока он подрастал, остававшегося всегда новым, чистым и пригнанным впору. Этот хитон без швов был чудесным, как все, что было связано с божественным чудотворцем. Хитон сняли со всеми предосторожностями: воины надеялись его продать, а чтобы не делить, как другие одежды, его заранее решили разыграть в кости.

Оставался еще последний льняной хитон, но он пристал к коже из-за бесчисленных ран и царапин, покрывавших все тело, был почти весь пропитан засохшей кровью от груди до спины и полностью утратил первоначальный цвет. Если бы его увлажнили холодной водой, это утишило бы боль, когда его отдирали от кожи; однако палачи сочли бесполезными даже такие предосторожности по отношению к подобному подопечному. Так как они уже разрезали рукава, когда секли Христа, то теперь изо всей силы рванули ткань: один с груди, а другой со спины. У Иисуса вырвался слабый стон, на который откликнулись храмовые трубы: это оповещали о заклании пасхального агнца. Все раны Христа разом открылись; он сел, точно рухнул, на камень и попросил глоток воды. Тогда лучники подали ему смесь равных частей вина, мирры и желчи, каковую давали всем осужденным, чтобы притупить боль. Но Иисус, лишь пригубив питье, отвел его рукой и отказался выпить.

Когда крест был готов, его подтащили к месту, где должны были поднять, и придвинули основанием к вырытой яме.

Затем двое палачей схватили Иисуса, готовясь приступить к распятию.

В этот миг обычные преступники, как правило, пытаются сопротивляться, напрягают тело, отталкивают исполнителей, сквернословя и вопя. Иисус же лишь прошептал слова «И к злодеям причтен» из пророчества Исайи и, подойдя к кресту, — правда, надо сказать, медленными и слабыми шагами, но лишь потому, что силы изменяли ему, — сам лег на указанное место, безропотно и смиренно припав к презренной тесине, которую пролитая им кровь превратит в древо спасения.

Тут палачи схватили его правую руку и притянули к правой стороне перекладины. Один из них стал коленом ему на грудь, чтобы подавить дрожь и судороги боли, другой разжал пальцы, третий в раскрытую ладонь упер острие гвоздя и пятью ударами молотка прибил к столбу эту руку, которая никогда не протягивалась для чего-либо иного, кроме благословения!

При первом ударе молотка кровь брызнула в лица державшего руку и вбивавшего гвоздь.

Иисус громко застонал.

Палачи перешли к левой руке, но увидели, что она на две или три пяди не доходит до предназначенного ей места.

Тогда один из мучителей обвязал веревкой запястье и, напружинив ноги, упершись ими в камень, выступавший из земли, будто часть какого-то гигантского остова из другого, плохо захороненного мира, стал с силой тянуть, пока кости не вышли из суставов и левая рука не пришлась на нужное место.

Пока это продолжалось, грудь Иисуса вздымалась, несмотря на то, что палач давил на нее своими коленями; ноги Христа поджимались к животу.

Левую руку привязали, как правую, так же раскрыли, прижали и прибили пятью ударами молотка.

Гвозди же были восьми или десяти пядей в длину, треугольные, с круглой выпуклой шляпкой; их острый конец выходил с другой стороны тесины.

Стук молотка не заглушал стонов Иисуса, которым вторили иные стенания.

То были стенания Пречистой Девы.

Из жалости или жестокости — кто осмелится выбрать, какое из двух слов здесь подходит больше? — лучники допустили на вершину холма мать Иисуса, чтобы она могла присутствовать при казни сына.

Мария стояла в двух десятках шагов от креста, бледная, полумертвая, шатающаяся, словно измятая лилия. Благочестивые жены поддерживали ее, не давая упасть.

Магдалина же, чтобы не усугублять мучений Богородицы рвавшимися из груди криками, закусила зубами волосы и в молчании раздирала ногтями лицо.

Христос был уже уложен на крест и не мог повернуть головы, но, даже отдавшись на волю собственных страданий, он, тем не менее, распознал, что этот мучительный стон, казавшийся эхом его собственных стенаний, исходит из груди Богоматери, и прошептал:

— О матушка, да будешь ты благословенна меж женами за все страдания, какие претерпела и еще претерпишь!

Оставалось пригвоздить его ноги.

Под них уже прибили выступающий брусок, чтобы, как было сказано, тело нашло опору и не обвисло на руках, иначе гвозди могли прорвать ладони. Но и здесь, потому ли, что плохо сняли мерку, либо из-за того, что сухожилия ног, подтянутых к животу, судорожно сократились и ноги из-за этого стали короче, — как бы то ни было, а брусок оказался прибит слишком низко.

Палачи впали в бешенство. Им казалось, что их жертва не желает вытягиваться им назло.

Полные ярости, они набросились на Иисуса и, привязав его локти к перекладине, а торс к древу креста, чтобы не порвать ладоней, они стали растягивать веревками правую ногу. Сделали три мощных рывка — при каждом ребра хрустели, а из уст Христа вырывался лишь тихий стон:

— О Господи!

И уста Марии откликались словно эхом его страданий:

— О сын мой!

Затем пришла очередь левой ноги. Ее притянули к правой, и сначала особым буравом проделали отверстие в кости, поскольку боялись, что иначе погнется острие гвоздя, а потом вбили и гвоздь, сильно ударяя по нему молотком.

Понадобилось четырнадцать ударов, чтобы чудовищная стальная игла, пробив обе ноги, вошла в дерево на нужную глубину.

Во время этой ужасной пытки Иисус только шептал слова псалмопевца: «Пронзили руки мои и ноги мои, и можно было бы перечесть все кости мои!»

Богородица же не произнесла больше ни слова. Она лишь плакала, стенала и умирала тысячью смертей.

Когда с пригвождением Христа было покончено, над его головой прибили надпись на трех языках, сделанную по повелению Пилата.

А затем наступило время ставить крест.

Семь или восемь лучников сгрудились, чтобы приподнять его, двое или трое поддерживали основание, направляя в вырытую для него яму. По мере того как крест поднимался, длины рук человеческих более не хватало, чтобы его удерживать. Пришел черед крюков и копий. Наконец, встав почти отвесно, вся постройка с тяжким грохотом рухнула в яму, где было около трех ступней глубины.

От ужасного толчка Иисус издал новый крик боли, его растянутые кости ударились одна об другую, раны раскрылись еще шире, и кровь, двигавшаяся затрудненно по перетянутым веревками жилам, брызнула отовсюду.

То было самое мучительное мгновение в жизни человечества — миг, когда шатающийся крест застыл, и все ощутили, как дрогнула земля при глухом звуке удара дерева о каменистое ложе.