Хранитель лаванды - Фиона Макинтош

Он отправился прямиком на квартиру Лизетты, надеясь расспросить ее про Лукаса Равенсбурга, но наступил комендантский час, по дороге Люка постоянно задерживали патрули. Он опоздал, квартира Лизетты опустела. Он неохотно постучался к Сильвии, но ее дома не оказалось. Последней надеждой оставался почтовый ящик, где они с Сильвией нередко оставляли друг другу послания. Там обнаружилась адресованная ему записка:

«Лизетта сообщила, что уезжает на месяц. Она извинилась за все, что было между нами, пожелала мне всего самого хорошего. Только что за ней заехала машина. За рулем сидел кто-то старше тебя, так что, сдается мне, ты сейчас не с ней. Она просила передать тебе, чтобы ты был осторожен и берег семена (что бы это ни значило).

Я скоро перееду, так что наши пути вряд ли пересекутся. На всякий случай я оставлю новый адрес у „Спиритуалистов“. Прости, что не сдержала слова, но, по-моему, ты привык к тому, что женщины в тебя влюбляются. А та, в кого влюбился ты, любит другого. Обидно, да?

Прощай. С.»

Люк смял листок в кулаке и застонал.

Перед тем как уехать с Килианом, Лизетта оставила в условленном кафе шифрованное послание для Плейбоя. Она уезжает с полковником, примерно на месяц, на связь выйдет при первой возможности. Она неохотно признала, что ее легенда слегка скомпрометирована, но заверила, что в целом все в порядке.

Килиан поговорил с Вальтером и все уладил. Они с Лизеттой покинули Париж в середине мая. Казалось, с тех пор прошел лишь короткий миг — но на дворе уже стоял июнь. Куда же пропало время? Кануло в недели благословенного бегства от реальности. Отправляясь в долину Луары, Лизетта не сумела попрощаться с Люком. Впрочем, наверное, это было к лучшему.

Между ними с Люком все произошло стремительно, зато теперь, оказавшись вдали от него и физически, и морально, она сумела всецело сосредоточиться на задании. Однако рассудительности мешало смятение чувств, как будто бы в ней одновременно уживались две совершенно разные Лизетты. Одна любила Люка, зато другая без тени сожаления попросила Килиана взять другого водителя и даже в самые спокойные минуты не позволяла себе думать о молодом подпольщике. Она отвела ему уголок в самой глубине сердца, сама же исправно играла при Килиане роль переводчицы днем и любовницы — ночью.

По меркам Лондона, она идеально исполняла задание: успешно внедрилась в жизнь полковника. Но правда состояла в том, что она самым постыдным образом провалилась, подвела всех, кто на нее рассчитывал. За эти недели она так и не узнала, существует ли заговор, не говоря уж о том, замешан ли в нем Килиан. Чутье подсказывало: заговор существует, полковник в нем замешан, — но одного чутья было мало. Добыть сведения быстрее не представлялось возможным: сперва надо было отдалиться от подозрений гестапо, от потенциальных связей со шпионажем, а особенно — от Лукаса Равенсбурга.

Маркус являл собой другую, ничуть не менее серьезную проблему. Чем ближе Лизетта узнавала его, тем отчетливее понимала: опасность, о которой твердил Люк, грозит не столько ей самой, сколько ее сердцу. С каждым прошедшим днем, с каждой сладостной ночью она все сильнее и сильнее привязывалась к полковнику — и ничего не могла с этим поделать.

Дни сливались в недели. Работая бок о бок с Килианом, деля с ним кров и постель, Лизетта ощущала, как он постепенно расслабляется, начинает ей доверять. Чтобы успокоить былые подозрения, она говорила с ним обо всем на свете, кроме работы.

Он любил ее, теперь Лизетта в этом не сомневалась. Он не говорил ей слов любви, но она знала это наверняка, как вкус его кожи, золотистые кончики ресниц и смешливые морщинки у глаз. Маркус, даже охваченный счастьем обладания, оставался предельно сосредоточенным — он ни на миг не прекращал наблюдать и анализировать. Лизетта никогда не забывала об этом. И все же он любил ее: любовь звучала в его смехе, светилась в голодном взгляде светлых глаз, неотступно следящих за Лизеттой. Его губы принадлежали ей безраздельно и каждую ночь, под покровом темноты, осыпали Лизетту страстными поцелуями.

За пять недель ей удалось то, что не смогли другие женщины за долгие годы. Маркус рассказывал ей о своей бывшей невесте, Ильзе. Полковник Килиан, чье сердце завоевала Лизетта, оказался воплощением страсти — он со страстью относился к солдатам, которых вел в бой, к Германии, к искусству — и даже к шоколаду. А страстнее всего он относился к Лизетте.

Это пугало девушку больше всего. Три недели они с Маркусом провели в отрыве от реальности, но теперь им пришлось вернуться в оккупированный Париж со всеми его правилами, красными флагами, нацистскими приветствиями и жесткими ограничениями.

Поздняя весна в провинциальной Франции оказалась волшебной сказкой. Они с Маркусом много смеялись, путешествуя по живописным дорогам. Маркус водил Лизетту по магазинам, купил ей несколько летних платьев, выгодно подчеркивающих фигуру. Она рассказывала ему про детство и юность — и словно бы пережила очищение, получив возможность вслух вспоминать замечательного отца, красавицу-мать и их трагический конец. Она плакала в объятиях Маркуса — впервые с тех пор, как ей сообщили о смерти родителей, — а он поцелуями осушал ее слезы. Со смесью раскаяния и острого удивления Лизетта осознала, что не сумела уберечь свое сердце — сама того не желая, она все сильнее влюблялась в Маркуса Килиана. Подъезжая к Парижу, она вся трепетала от страха перед скорой разлукой. Ужасно было осознавать, какое место в ее жизни занял Килиан и его любовь — крепкая и надежная.

Мысли о задании тяготили Лизетту. Необходимость играть роль поддерживала девушку, придавала ей силы и мужество, способность забыть об условностях и ограничениях. Она нашла в себе новую Лизетту — веселую и проказливую, чувственную и лукавую — и была уверена, что эта новая личность надежно защитит ее подлинные чувства. Но Килиан, как и Люк, непостижимым образом сумел пробраться под эту броню: его неотразимое обаяние, нежность и щедрость в любви, все его достоинства безошибочно прокладывали путь к ее сердцу.

Но там обитал Люк: безмолвный, печальный, терпеливый. Там, в глубине сердца, Лизетта хранила его. Там он принадлежал только ей. И теперь, когда автомобиль Килиана въехал в Париж, ей чудилось, будто все вокруг окутано ароматом лаванды.

— Чувствуешь аромат?

— Брюквы-то? — пошутил Килиан, хотя Лизетта видела, что ему самому ничуть не смешно.

— Нет, лавандой пахнет.

— Она осталась далеко, на юге. У тебя разыгралось воображение.

Лизетта не могла с собой справиться. При виде Эйфелевой башни нахлынули воспоминания о Люке и угрызения совести, от которых девушка успешно отгораживалась все эти недели. Терзало и осознание того, как мало сделано за время тайных каникул.

— Что с тобой, милая? — встревожился Килиан. — Ты погрустнела.

— Жалею, что мы возвращаемся.

— Но ведь Париж прекрасен… Лето зовет.