Повседневная жизнь благородного сословия в золотой век Екатерины - Ольга Игоревна Елисеева

Мемуаристка оставила запись настоящего допроса, который учинил ей благодетель. По твердому убеждению Лабзиной, он спас ее от падения, открыл глаза на недопустимость подобных эмоций и помог разобраться в собственном сердце. Но на человека, привыкшего к внутренней свободе, текст производит отталкивающее впечатление:

«Я видела к себе привязанность племянника моей благодетельницы и чем больше его узнавала, тем больше его любила. И, наконец, он сделался моим и мужа моего другом… Ему было надо на несколько месяцев съездить увидеться с матерью, и я очень грустила с ним расставаясь… Стали прощаться; он подошел и обнял меня, назвавши милой сестрой, и уехал. Мне так сделалось скучно, что невольным образом полились слезы, и я их не скрывала. Благодетель мой, приметя, позвал к себе в кабинет, и я с радостью пошла за ним. Он спросил у меня: „Об чем ты, мой друг, плачешь?“ — „О уехавшем друге, который столько меня любит“. — „Для чего же другие об нем не плачут?“ — „Видно, они не умеют так любить и чувствовать“. — „Остались здесь другие племянники, которые могут тебе быть друзьями?“ — „Нет, отец мой, они, конечно, меня любят, но я их так много не могу любить, и они мне не заменят его“. — „Не может ли, мой милый друг, выйти из этой дружбы что-нибудь неприятное для тебя же самой?“ — „Я, кроме сердечного удовольствия, ничего не представляю и не знаю, каким бы тут быть неприятностям“. — „А я так предвижу. Скажи мне, по любви ли ты шла замуж?“ — „Я не ненавидела и не была привязана, а исполняла волю матери моей“. — „А ежели бы он, не взявши тебя, куда-нибудь уехал, жалела б ты об нем и стала ли бы плакать?“ — „Нет, и тосковать бы не стала“. — „Почему ж так?“ — „Потому что я привязанности сильной не имела, да и он со мной неласково обходился“. — „Стало, ты прямо никого еще не любила и не знаешь, как любят“. — „Ах, знаю, и очень. Да я вас люблю, вы сами это знаете“. — „Это другая любовь, ты меня любишь, как отца и друга“. — „А как же еще надо любить и какая другая есть любовь?“ — „Скажи мне, покойно ли ты любишь уехавшего друга? Когда его нет, что ты чувствуешь?“ — „Скуку“. — „А когда он с тобой?“ — „Какое-то приятное чувство, но, правда, и беспокойство мудреное, я вам не могу пересказать“. — „Ты сказала, что и меня очень любишь, чему я верю; но, сидя со мной, что ты тогда чувствуешь?“ — „Истинное удовольствие быть с вами!“ — „Покойна ли ты тогда?“ — „Очень!“ — „Ежели меня нет дома, тогда что?“ — „Я тогда сижу с благодетельницей моей“. — „И не грустишь?“ — „Нет, зная, что вы здоровы“. — „Почему ж к другу твоему любовь тебя так беспокоит? Ты его люби так же, как и меня любишь. Мне кажется, по твоим словам, между той и другой любовью великая есть разница“. …Я долго молчала, наконец сказала: „Это правда. Но что ж это значит? Не то ли, что я недавно слышала, говорили, а кто, не знаю, что он в нее влюблен и она также, но говорили так, что эту любовь как будто не одобряли…“ — „Я только тебе скажу, что ежели бы ты не была замужем, то я б старался тотчас отдать за друга твоего, а как ты уже имеешь мужа, и мужа достойного, то вся твоя любовь должна к нему быть… Я тебя прошу, моя милая, остерегайся допускать в сердце твое, мягкое и невинное, ничего непозволенного. Старайся друга твоего любить любовью тихой и непостыдной, старайся не быть с ним никогда наедине“. Я, слушая его, так испугалась, что цвет лица тотчас переменился, и я молчала».

Приведенный разговор можно назвать анатомией сердца. Даже его препарированием. Однако самой Лабзиной он не доставил никаких неудобств. Напротив. «Тогда мне был уж восемнадцатый год, и я чувствовала очень милости Божии посланием мне такого благодетеля и наставника, который умел видеть в глубину моего сердца и который умел мне все пороки показать ужасными и утвердить в добродетели. Что б я была без него? Он меня сохранял, как слабый цветок от ветру… И с тех пор я, как только можно, с благопристойностью отдаляла все случаи быть с ним (с племянником. — О.Е.). Он очень заметил сие, но почтение его ко мне никогда не терялось»[457].

Бросается в глаза, как подробно, вспоминая каждую фразу, Лабзина передает душеспасительные беседы. Херасков очень внимательно наблюдал за девушкой. Анне Евдокимовне строго-настрого было запрещено оставаться с кавалерами наедине и общаться с ними, понизив голос. В особенности же выслушивать комплименты. «Разговаривая с мужчинами, я должна была все пересказать, что с кем говорила, и при этом получала самые полезные для меня замечания и наставления». Однажды, когда она сидела в гостиной с вышиванием, вошел один из многочисленных племянников Хераскова, поздоровался и что-то молвил на ухо, не желая говорить при лакее. «Я ему сказала, чтоб впредь этого не делал — батюшка не любит, чтоб шептали. „Да ведь его здесь нет“. — „Мне все равно, здесь ли он или нет, я и без него не хочу делать ему неугодного!“ Он с удивлением на меня посмотрел. „Ваше повиновение и осторожность меня удивляют“. — „Кажется, дивиться нечему. Вам тому только можно б удивиться, ежели бы я не поступала по тем правилам, которые в здешнем доме получила“»[458].

Молодой человек рассказал тетке, какой получил отпор от воспитанницы. Госпожа Хераскова была довольна твердым поведением Анны Евдокимовны. Однако ее муж, который на первый взгляд должен был бы похвалить девушку, напротив, надулся. «Наступил час обеда, и сели за стол. Я приметила, что мой благодетель на меня неприятными глазами смотрит. Отобедавши, я обыкновенно ходила к нему в кабинет. Вошедши за ним, я спросила: „Здоровы ли вы?“ — „Я здоров. Что вы мне скажете, как утро провели, весело ли?“ — „По обыкновению очень хорошо“. Он очень пристально посмотрел на меня и спросил: „Больше вы мне ничего не скажете?“ — „Нет, батюшка, нечего сказать. Мне кажется, вы мной недовольны…“ — „А вы сами не знаете ничего?“ И у меня как будто какая тягость на языке сделалась, что я, зная свою вину, не хотела признаться и повторила прежний ответ. „Дак мне и спрашивать нечего! Извольте идти и приниматься за работу! Нам с вами сегодня говорить нечего!“ И так я ушла и сама себя внутренне бранила, для чего я не сказала, и решилась вечером сказать». Не тут-то было. И вечером Анне Евдокимовне не удалось заставить себя признаться в невинном шепоте. «Я пошла с ним проститься и испросить благословения, что я всегда делала. Он очень сухо со мной простился и не благословил». Целую ночь молодая женщина не могла спать. «Так меня мучила неискренность моя!» — восклицает она. Чуть свет Лабзина отправилась в кабинет Хераскова и со слезами бросилась перед ним на колени. «„Отец мой, я вас огорчила и знаю чем, но я не виновата!“ И рассказала ему все… „Я не выйду от вас! Спросите у него, как было…“ Он обнял меня: „Я верю тебе, друг мой, и хвалю тебя за благоразумие. Но для чего ты не хотела мне сказать?“ — „Я сама не знаю, простите меня, я довольно наказана мучением, которое мне спать не дало всю ночь“. — „Вот, мой друг, ты и это испытала, как дурно скрывать от тех, которыми ты дорожишь. И я не меньше тебя беспокоился, но теперь все кончилось, и я уверен, что это последний раз“. Я спросила у него: „Кто вам это сказал?“ — „Никто. Я сам видел, стоя у дверей. Знай, моя любезная, мои глаза и уши всегда там, где ты“»[459].