Половина желтого солнца - Нгози Адичи Чимаманда

Оланна прижалась к нему и зарыдала. Радость, что он жив, была отравлена отчуждением.

— Я не пропаду, нкем, — заверил Оденигбо. Однако он больше не ездил с агитаторами по деревням, зато каждый вечер стал наведываться в бар «Танзания», а домой возвращался безмолвный, с плотно сжатыми губами. А когда все-таки говорил, то сокрушался о своих неизданных научных трудах, оставшихся в Нсукке, — их было почти достаточно для профессорского звания, а теперь неизвестно, что сделали с ними вандалы. Оланна понимала глубину его скорби — ведь ему не дано узнать, как погибла Матушка, — но не ощущала себя сопричастной его горю. И может статься, это ее вина. Не хватило у нее внутренней силы, чтобы добиться права скорбеть вместе с ним.

Приехал Океома выразить соболезнования.

— Я узнал, что у вас случилось, — сказал он, когда Оланна отворила дверь. Обнимая его, глядя на неровный, воспаленный шрам, тянувшийся от подбородка к шее, она думала, как все-таки быстро разносятся вести о смерти.

— Мы так и не поговорили с ним по-настоящему, — пожаловалась Оланна. — Он несет всякий вздор.

— Оденигбо всегда боялся выдать свою слабость. Не суди его строго, — успел шепнуть Океома, прежде чем вышел Оденигбо. Они обнялись, похлопали друг друга по спине. Океома заглянул ему в глаза: — Ндо. Соболезную.

— Никак не ожидала она такой смерти, — заговорил Оденигбо. — Мама так и не поняла, что идет настоящая война и жизнь ее в опасности.

— Что было, того не вернешь, — проговорил Океома. — Мужайся.

В комнате повисло хмурое молчание.

— Джулиус принес молодого пальмового вина, — сказал Оденигбо. — Сейчас его везде разбавляют водой, но это отличное.

— Успею попробовать вино. Где тот виски «Уайт Хоре», что вы приберегаете для особых случаев?

— Почти допили.

— Значит, я допью, — сказал Океома.

Оденигбо принес бутылку, и они сели в гостиной, где тихонько работало радио и витал запах супа Угву.

— Наш командир хлещет его как воду. — Океома тряхнул бутылку, проверяя, сколько осталось.

— Как он тебе, ваш командир, белый наемник? — поинтересовался Оденигбо.

Океома, метнув виноватый взгляд на Оланну, отвечал:

— Опрокидывает девиц прямо на улице, на виду у солдат, не выпуская из рук мешка с деньгами. — Он отхлебнул из горлышка, поморщился. — Мы бы запросто отвоевали Энугу, если бы он нас слушал, но он мнит, что знает нашу страну лучше нас. Начал конфисковывать машины с гуманитарной помощью. А на той неделе грозился Его Превосходительству уйти, если ему не заплатят. — Океома снова хлебнул из бутылки. — Два дня назад я вышел в штатском, так на дороге меня остановил ополченец и назвал дезертиром. Я ему пригрозил: еще раз услышу — узнаешь, чем коммандос отличаются от обычных солдат! Я ушел, а он смеялся мне вдогонку. Представляете? В прежние времена никто бы не посмел потешаться над коммандос. Надо срочно что-то менять, иначе потеряем престиж.

— Зачем платить белым, чтобы сражались за нас? — Оденигбо откинулся в кресле. — Среди нас немало истинных бойцов, готовых отдать жизнь за Биафру.

Оланна встала.

— Давайте поедим, — предложила она. — Ты уж прости, Океома, что суп у нас без мяса.

— «Прости, что суп без мяса», — передразнил Океома. — Я ведь не в мясную лавку пришел.

Угву расставил тарелки с гарри.

— Океома, сними, пожалуйста, гранату, раз уж мы за столом, — попросила Оланна.

Океома отстегнул с пояса гранату и положил в угол.

Сначала ели молча, лепили из гарри шарики, макали в суп.

— Откуда у тебя шрам? — спросила Оланна.

— Пустяки. — Океома тронул бугристый шрам. — С виду страшный, а на самом деле ерунда.

— Тебе надо вступить в Лигу биафрийских писателей. Будешь ездить за границу, рассказывать о нашей борьбе.

Не дослушав, Океома возразил:

— Я солдат.

— Ну хотя бы одно стихотворение для нас у тебя есть в запасе?

Океома проглотил шарик гарри и покачал головой:

— Нет.

После обеда Оденигбо ушел в спальню. Океома, прикончив виски, пил бокал за бокалом пальмовое вино, пока не уснул на стуле в гостиной. Дышал он тяжело, что-то бормотал во сне и пару раз взмахивал руками, будто отбиваясь от невидимых противников. Оланна потрясла его за плечо:

— Пойдем в комнату, ляжешь на кровать.

Океома открыл покрасневшие, испуганные глаза.

— Я не сплю. — И подавил зевок. — А стихи у меня в запасе все-таки есть.

Темнокожая,

В мерцанье, словно в рыбьей чешуе,

Появляется она,

Неся серебряный рассвет;

И солнце сопутствует ей,

Русалке,

Что никогда не станет моей.

— Оденигбо сказал бы: «Голос поколения!» — улыбнулась Оланна.

— А ты что скажешь?

— Голос мужчины.

Океома сконфузился, и Оланна вспомнила, как Оденигбо посмеивался, говоря, что Океома тайно влюблен в нее. Стихи были о ней, и Океома этого не скрывал. Они сидели молча, пока глаза его не стали слипаться. Оланна смотрела на Океому, гадая, что ему снится. Океома все еще спал, что-то бормоча во сне, когда пришел профессор Ачара.

— А-а, ваш друг-коммандо здесь, — сказал он. — Позовите, пожалуйста, Оденигбо. Выйдем на веранду.

Сели на скамью. Профессор Ачара, глядя в пол, сжимал и разжимал кулаки.

— У меня плохие новости, — выдавил он.

Страх сдавил грудь Оланны: что-то случилось с Кайнене, и профессору поручили ей сообщить. Пусть бы он ушел сию минуту, ни слова не говоря.

— В чем дело? — резко спросил Оденигбо.

— Я пытался уговорить домовладельца. Я сделал все, что в моих силах. Но он отказался. Просит вас съехать через две недели.

— Боюсь, я не совсем понял, — сказал Оденигбо.

Но Оланна была уверена, что он все прекрасно понял. Их просят освободить дом, потому что хозяин нашел других жильцов, готовых платить вдвое, а то и втрое больше.

— Мне очень жаль, Оденигбо. Вообще-то он человек здравый, да только время сейчас безумное. Я помогу вам подыскать другое жилье.

Им удалось найти комнату — по нынешним временам, когда Умуахию заполонили беженцы, роскошь. В доме с длинным коридором было девять комнат, двери выходили на узенькую веранду. Кухня располагалась в одном конце, ванная — в другом, рядом с банановой рощицей. Их комната была ближе к ванной. В первый раз увидев ее, Оланна не могла поверить, что ей предстоит жить здесь с Оденигбо, Малышкой и Угву, есть, одеваться, заниматься любовью — и все в одной комнате. Оденигбо взялся отгородить угол для сна занавеской, и позже, глянув на провисшую веревку, привязанную к вбитым в стену гвоздям, Оланна вспомнила комнату дяди Мбези и тети Ифеки в Кано и расплакалась.