Рассказы веера - Людмила Третьякова

Видно, что дом посещали и сестры графа – это было бы исключено, если б графиня обреталась в Петербурге. Мелькают фамилии, пусть немногочисленные, но все же знатные: князь Урусов, Кочубей, Голицын, Гагарин, Дурасов, граф Пушкин (очевидно, А.И. Мусин-Пушкин, муж сестры графа Любови Александровны) и, конечно, Александр Аркадьевич Суворов, теперешний супруг ветреной красавицы Елизаветы Ивановны, большой барин, богач, генерал-губернатор Санкт-Петербурга, а главное – великолепный человек с чутким сердцем, хорошо понимавший драму хозяина дома.

По-прежнему граф оставался в самых приятельских отношениях с Афанасием Фетом. Отнюдь не сноб, не аристократ, а обычный дворянин, далекий от каких-либо сословных предрассудков, поэт в отсутствие Любови Ивановны куда охотнее проводил время в кушелевском особняке. Он не уважал графиню и вовсе не из-за ее прошлого. Ему казалась отвратительной эксплуатация ею беспредельной любви и привязанности Григория Александровича – настолько очевидных, что Фет не переставал изумляться эгоизму его жены.

Он видел, как постоянно, не стесняясь, не испытывая угрызений совести, графиня тратит громадные суммы на свои прихоти, которые, будучи исполненными, тут же теряют в ее глазах всякую привлекательность.

Что особенно бросалось в глаза поэту, так это полное безразличие к собственному сыну, к которому граф относился совершенно по-отечески и конечно же собирался в будущем сделать своим наследником. Предрекая мальчику печальное будущее, Фет уподоблял Любовь Ивановну прорве, насытить которую при всем желании не мог один из самых богатых людей России.

«Извините, пожалуйста, – сказал мне однажды граф в своем кабинете, – что в настоящую минуту не могу вручить вам моего долга. Третьего дня я отпустил жену в Париж и был совершенно спокоен, уплатив за нее в магазин сорок тысяч рублей. А сегодня утром неожиданно приносят еще счетов на семьдесят тысяч.

Позвольте мне дня через три прислать вам мой долг», – вспоминал поэт.

Чтобы читатель мог оценить весомость подобных сумм, соотнесем их, к примеру, с заработком преподавателя гимназии середины XIX века. В среднем он составлял 50–60 рублей в месяц.

Фет, пользуясь короткими отношениями с графом, пытался «открыть ему глаза», говорил, что тот неуклонно идет к разорению, а это повлечет за собой самые тяжелые последствия для многих людей, которые существуют на его деньги. Тогда Григорий Александрович с обычной своей улыбкой отвечал, что ни на один рубль не уменьшил денег, посылаемых в опекаемые им больницы и приюты, а Нежинская гимназия по-прежнему получает назначенное еще до женитьбы содержание.

Когда же Афанасий Иванович по-приятельски пенял графу, что он-де безбожно попустительствует жене, то слышал в ответ одно и то же: Любовь Ивановна, мол, жертва всеобщего несправедливого устройства жизни.

– Вы только представьте, сколько горя ей пришлось пережить, в какой грязи изваляться – с ее-то гордым характером, с ее красотой и умом! Да что я такое перед нею? Вот вы говорите о недостатках Любови Ивановны. То, другое, третье... В ее состоянии это совершенно в порядке вещей. Вот письмо получил, пишет, скоро будет дома, а вы говорите... – Глаза графа светились счастьем.

«Вот чертовка! Околдовала! Опоила!» – думал Фет, потом тяжело вставал и, прощаясь, говорил:

– Эх, дорогой вы мой, пропащий вы человек.

Графская чета Кушелевых-Безбородко. Сколько таких фотографий хранится в семейных альбомах! Прильнувшие друг к другу супруги. Минутная иллюзия близости и взаимопонимания. А на самом деле – ощущение ужасной, непоправимой ошибки сближения с совершенно чуждым тебе человеком. И уже ничего невозможно исправить.

* * *

В последнее свое посещение квартиры Елены Денисьевой Любовь Ивановна пришла с ворохом подарков, привезенных подруге и ее детям.

Взглянув на лежавшего в колыбели сына Елены и Тютчева, которого назвали Николаем, она села с серьезным лицом к столу. Ее разговор вопреки обыкновению был несвязным, а сама она скучна. Пользуясь тем, что малыш заплакал, Любовь Ивановна поспешила оборвать неклеившуюся беседу, незаметно сунула под кружевную салфетку, лежавшую посередине стола, несколько крупных кредиток и направилась в прихожую.

У самой двери обернулась. Елена даже чуть отпрянула, испугавшись выражения муки на лице гостьи.

– Ты, милая, прости и не суди меня строго, проклятую. Не суди, это все от горя, от подлой моей жизни.

Денисьева хотела что-то сказать, но Любовь Ивановна с силой прижала к ее рту пальцы в кружевной перчатке и страстно зашептала:

– Молчи! Знаешь ли ты, какая эта мука – никого не любить? Я смотрю на тебя, нищую, всеми брошенную, на детей твоих несчастных – да, да, несчастных – и все-таки завидую. Крепко завидую, до смерти. Вот Гришку погубила. А за что? Он ведь человек редкий, поди сыщи второго! За деньги я его погубила... Вот что со мной случилось. Не веришь? Я б, коль греха смертного не боялась, с моста бы прыг – и конец. А так – жить приходится... – Она криво улыбнулась. – Я люблю хорошо жить. Привыкла уж. Ну, прощай! И люби своего Федора Ивановича несуразного. Крепко люби!

Денисьева было потянулась к гостье, хотела что-то сказать, но та, ловко отворив замок, змеей выскользнула и с такой силой закрыла за собой дверь, что ошеломленную хозяйку словно молнией ударило. Она еще долго стояла в прихожей, прижав руки к груди и пытаясь успокоиться.

В Российском архиве древних актов хранится тонкая, в несколько листов, папка, озаглавленная так: «Дело о разводе графов Г.А. и Л.И. Кушелевых-Безбородко». Эти бумаги, переданные сюда из Ленинграда в 1932 году, отчасти проливают свет на то, чем и как завершилась вся эта история.

Однако «делом о разводе» содержимое серой папки считать трудно: здесь нет ни одного официального документа, подтверждающего сам факт развода – процесса чрезвычайно муторного, тянущегося порой годами. Особенно долго, как правило, приходилось ждать вердикта церкви – постановления Синода. Так вот, в отношении Кушелевых-Безбородко ни со стороны гражданских властей, ни церковных нет ни одного определения, как нет и основополагающей бумаги: прошения самих супругов о расторжении их брака.

Говоря по правде, ни тому ни другому официальный развод был не нужен. Любовь Ивановна сразу же много потеряла бы в своем статусе и материальном положении. Про графа и говорить нечего: возможно, он мог убить жену, но разлюбить – никогда.

У них оставалось одно: разъезд – спасительный и, надо сказать, популярный способ для многих не портить друг другу жизнь окончательно. А для таких однолюбов, как Григорий Александрович, это и еще надежда рано или поздно вернуть себе свое сокровище.

...Вероятно, писем с берегов Невы на берега Сены было отправлено немало: с уверением в любви, в безумной тоске по ней и даже с непривычной для графини укоризной. Но все напрасно. Она не отвечала. Зато писали другие, свидетели ее веселой жизни. А то, что это были не досужие сплетни, не наветы, продиктованные злыми чувствами, Григорий Александрович догадывался.