Человечность - Михаил Павлович Маношкин

— Ломтев… — шепнула Крылову Ольга.

— Все в порядке, товарищ командир отряда! — заторопился Максимыч.

— В порядке, говоришь? Чуть операцию не сорвали! Так кто же здесь отличился?

В круг, болезненно морщась, вошел Сенька.

— Я виноват, — негромко проговорил он. — Я один.

— Вернемся — судить будем!

— За что? — раздался голос.

— Демонстрация?! — Ломтев строго оглядел затихших партизан. — Хочу взглянуть на защитничка, если такой есть.

— Есть.

Вышел Марзя, закрыл собой Сеньку, худой и длинный, как жердь: Жил некто, так себе: ни слеп, ни глух, Ни тощ, ни хром, ни мал и не велик. Взамен ума имел отличный нюх, Солидный зад и масленый язык.

Иных от Господа не ждя даров, Он высидел по случаю кафтан. Завел лакеев, выезд, поваров, Ну и гарем, конечно, и диван.

Крылов не понимал ожесточения Марзи, сама ситуация была непривычна для него. Он видел только, что Марзя заслонил собой и Сеньку, и его, Крылова, и Ольгу, и Максимыча, и что официальная строгость Ломтева противоречила фактам: партизаны почти без потерь заняли станцию, а драматический эпизод, действующим лицом которого стал Крылов, неожиданно сослужил отряду полезную службу.

Сопровождающие Ломтева лица неловко топтались на месте, но сам он оставался невозмутим. Он или ничего не понял, или не принимал слова Марзи на свой счет.

Когда стреляли, был он голый нуль, Зато был горд, как лев, садясь за стол. Он только сверху опасался пуль, А подданных усаживал на кол…

— Это что еще за фокусник! — прервал наконец Марзю Ломтев. — Да тут не партизанское подразделение, а цирк! Ивакин, разберись во всем и доложи!

Он уселся в санки и приказал ехать к складам, из которых партизаны выносили туго набитые мешки.

* * *

В ближайшем доме Ольга перевязала Сеньку. Пуля попала в плечо. Сенька сидел, опустив голову, а когда Ольга кончила, тяжело поднялся, одной рукой накинул на себя пальто и вышел. Побледневший, осунувшийся от боли, он переступал неровно, но от помощи отказался.

Борзов уже нагрузил сани и дал кобыле овса.

— Где он? — спросил Сенька.

Борзов показал вдоль улицы. Там стояли комиссар отряда Ивакин, Максимыч и Крылов.

— Ты чего, Сеня, ходишь? — забеспокоился Максимыч.

— Он не виноват. Я хотел угробить его.

— И Борзова, значит, хотел угробить? Не мели чепухи.

Сенька ничего больше не сказал. Он отозвал Крылова в сторону.

— Можешь дать мне в морду. Сеньки-пулеметчика больше нет.

Ссутулившись, он побрел к саням.

— Ничего, московский, обойдется. — заверил Максимыч.

Подошли Ольга и Марзя.

— Я все знаю, — сказала Крылову Ольга.

— Это было… страшно.

* * *

Тяжело нагруженный обоз вытягивался в обратный путь, долгий и утомительный, но для Крылова это были счастливые дни. Ольга шагала рядом. Они были вместе и во время коротких перестрелок, и на привалах. Она заштопала ему распоротый пулей пиджак, она дремала, положив ему на плечо голову. Она уходила и возвращалась и снова шла рядом, сильная, стройная, гибкая, с немецким автоматом на груди. Еще никогда Крылов не жил так полно, как в эти холодные декабрьские дни. Он мужал так быстро, как только может мужать человек в годину испытаний, требующих напряжения всех физических и духовных сил. К нему пришла любовь — не мимолетная, а та, большая, которая делает человека гражданином и бойцом. Он широко и свободно шагал теперь в строю рядом с Ольгой, в нем и перед ним распахивались новые горизонты, мир ширился, играл всеми красками. И уже не было, не могло быть препятствий, которые задержали бы его в пути. Только одно оставляло у него в душе печаль: Сенька.

Посинев от холода и боли, Сенька терпеливо сидел на мешках. Он ни с кем не разговаривал, кроме Марзи и Максимыча, ел мало, но не отказывался от самогона, который Борзов раздобыл в одной из деревень.

В Старой Буде он спросил у Максимыча:

— Когда будет суд?

— Какой тебе суд, Сеня? Тебя, дурью башку, если только ремнем по заднице. Вот как поправишься, я сам тебе всыплю, и дело с концом!

— Значит, не будет суда?

— Не будет, Сеня. Сам с Ивакиным говорил. Завтра отправим тебя в лес, в лазарет, а там, глядишь, и на Большую Землю!

* * *

Вечерело. Сенька вышел на улицу. Вскоре Старая Буда затихнет на ночь, и уставшие партизаны начнут отсыпаться за неделю. Сенька сам любил, возвратившись из рейда, уснуть в теплой избе. До чего же было хорошо…

Он повернул к сараям, вышел по тропинке на санную дорогу, ведущую в партизанский тыл. Смеркалось. В темноте Сенька легко угадывал путь — сколько раз здесь проезжал. Казалось, это было давно.

Старая Буда осталась позади. Сенька сошел с дороги, до колен увязая в снегу. Выбираясь из чащобы, зацепил плечом за сук, охнул от боли. Потом прислушался: сквозь скрип мерзлых деревьев почудился далекий голос. Сенька побрел дальше, пока не сполз в овраг. Отсюда не слышно было ничего. «Ну вот и кончился Сенька-пулеметчик. Рано или поздно, все равно. И позора больше нет…»

Он вынул из кобуры пистолет, взвел, глубоко вздохнул — в последний раз — и выстрелил себе в грудь.

* * *

Марзя принес Сенькино тело глубокой ночью. Он видел, как Сенька выходил из избы. Прождав минут десять, он оделся и вышел. Во дворе и на улице Сеньки не было. Марзя принялся расспрашивать редких встречных, не видел ли кто раненого.

— Проходил тут один, — рассказала женщина. — Я как раз воду несла. Подумала еще: мороз, а он пальто в рукава не надел. «Что же ты, — говорю, — не в рукава? Так и замерзнуть недолго». А он промолчал — пьяный, видать, был. Туда пошел.

Марзя поспешил по дороге. Он звал Сеньку, но лес молчал. Услыша выстрел, Марзя ускорил шаг. Сначала он нашел Сенькино пальто, потом Сеньку.

8

ИДИ СВОИМ ПУТЕМ!

Смерть Сеньки и вызванные ею разнотолки потрясли Крылова.

Сенька был любимцем отряда — вокруг Крылова сразу выросла стена отчуждения. Смерть, случайная ли, закономерная — любая смерть — влечет за собой оценку прожитой жизни. При этом в расчет не принимаются те многочисленные частности, которые в повседневных отношениях бывают подчас чуть ли не первоосновой характеристики личности. Смерть стирает их, а в памяти у людей оставляет лишь самое существенное: ч т о за человек. Сенька был бесстрашный партизан — это сохранилось в памяти. И еще — что он любил Ольгу. А память о мертвом свята, она наделена особой силой, пока живы люди, берегущие эту память. С ней нельзя не