"Посмотрим, кто кого переупрямит...". Надежда Яковлевна Мандельштам в письмах, воспоминаниях, свидетельствах - Павел Нерлер

Тогда Н. Я. уже закончила работу над первой книгой. Отец Сергий спросил ее о второй. “Она уже тоже написана. Вот здесь”, – сказала Н. Я., указав на область сердца.

И еще почему-то запомнился такой эпизод, неловкий и глупый с моей стороны. Это было летним вечером, в Любятово. Все вышли в сад. Н. Я. сидела на деревянной скамье и, как и полагается, курила. Я неприкаянно бродила по саду. Мне уже было четырнадцать, а может, и пятнадцать лет, но родители меня брали с собой, как “хвостик”. Я уже не была непринужденным младенцем, но, разумеется, еще не стала и “собеседником”, а потому, боясь “упасть в грязь лицом”, в основном внимательно молчала. И вдруг Н. Я. подозвала меня и сказала совсем неожиданно: “Катька, а ты ведь красотка. Только никогда не позволяй мужчинам брать над тобою верх…” И далее что-то в этом роде.

Я никогда себя красоткой не считала, тем более в пятнадцать лет, когда любую нормальную девочку обуревают серьезные сомнения в самодостаточности собственной внешности. И, опешив от слов Н. Я., совсем некстати спросила: “А как же вы и Осип Эмильевич?”

“Я – другое дело. Я была уродиной”, – последовал ответ.

Потом уже, кажется, в первой книге, много позже, когда я прочла размышление Н. Я. о том, что О. Э. непременно бы ее бросил, если бы не случилось то, что с ними обоими случилось, я подумала, что, может, та реплика Н. Я. была продолжением оборвавшейся в книге фразы…

В один из своих поздних приездов в Псков Н. Я. привезла с собой двух своих подруг. Имени одной я, к сожалению, не помню. Запомнилась она в основном тем, что тут же надавала моим маме и бабушке огромное количество рецептов тортов и сухарей (последнее – не без значения). Из тортов у нас в доме укоренился один, о котором она говорила как о любимом торте Солженицына. А поскольку самого Солженицына она называла “рыженьким”, то и торт получил право гражданства в доме под именем “Рыженький”.

Другая подруга была Наталья Евгеньевна Штемпель. Отец, который из-за раненой ноги часто не мог совершать длительных прогулок, послал меня показать им Псков. Я с юношеским ригоризмом провела их по самому длинному, хотя и самому красивому пути – пройдя вдоль Великой до Покровской башни и оттуда, через Мирожский монастырь, через мост, к церкви св. Климента. И когда уже оттуда мы дошли до старообрядческой церкви, она присела. Сказала, что больше не может. Да я и без того видела, что она всё сильнее и сильнее прихрамывала. Но когда она села, печально и как-то почти беспомощно, я вдруг словно впервые увидела ее лицо. Казалось бы, почти некрасивое. Но такое прекрасное! И тогда, наверное, впервые подумала: какой же прекрасной бывает и не очень красивая женщина!

А дома мне за эту длинную прогулку сильно попало.

Кажется, последний приход Надежды Яковлевны к нам домой (а жили мы тогда уже на улице Ленина) закончился трагикомически. Дело в том, что в нашем подъезде проживал пьяница по имени Максимыч, который периодически одалживал у моего отца рубль на выпивку (но и регулярно – воздадим ему должное – долг возвращал). Пьяница этот был, видимо, артистом в душе: все его тирады увенчивались, как правило, аллитерационным “бур-ржуазия р-революцию пр-редала. Р-рвань”. Бабушка моя, не одобрявшая интеллигентного демократизма отца, гнала Максимыча прочь, за что тот ее побаивался.

Надежда Яковлевна уже уходила. И вышла на лестничную площадку. Я вышла вместе с ней, чтобы проводить до такси. В это время направлявшийся к нашей квартире Максимыч, перепутав, по-видимому, Н. Я. с бабушкой и вначале отпрянув, решил затем всё же пойти на мировую. “Не горюй, бабка, – сказал он, поцеловав Н. Я. в темечко. – Мы ведь с тобой вместе С-сиваши брали”. И еще раз поцеловал.

Родители мои, с ужасом наблюдавшие за сценой и не сумевшие ее предотвратить, страшно огорчились. “Что вы, друзья, – рассмеялась Н. Я. – Ведь это хороший знак. Значит, я к вам еще вернусь”.

И всё же это было последнее посещение Надеждой Яковлевной и Пскова, и нашего дома.

Дорогие друзья!

Я в Москве. У Евг. Як. инфаркт, и полдня я провожу в больнице. Писать мне трудно, но вы не забывайте меня. Пишите о себе. Я о вас всегда помню. Н. М.

Дорогие Танюша и Евгений Александрович! Простите, что я долго не писала. Почему-то устаю и мрачна. Бог его знает, почему. Брат уже дома. Даже выходит в садик у себя в доме. На 20 минут. Устает и слаб. В начале июня едет в санаторий.

Как Ксения Игнатьевна[581]. Бедная она – это всё очень трудно, и заболела она от непосильной работы и жизни. Кланяйтесь ей от меня. Я ее очень целую. Мне очень хочется в Псков, хотя бы на несколько дней, но пока я связана с Москвой – из-за Жени.

Как сейчас у вас? Куда вы едете летом? Как здоровье Тани? Что еще нового вздумала Катька? Н. М.

Приехала ли Соня?

Напишите скорее.

Решилась ли Кс. Игн. на операцию? Кажется, в этих случаях нужна операция. Напишите.

Дорогой Евгений Александрович! Наконец узнала от Танюши ваш адрес. Напишите мне, как ваша нога, как вы сами… Надеюсь, что сейчас за вас примутся серьезно – это все-таки то место, куда надо было попасть. Таня мне писала, как всё было сложно[582].

У вас в Пскове была Софья Менделевна и очень хвалила в письме Катьку.

Очень по вас скучаю. У меня груда интересных книг, и хочется вам их показать.

Я приеду в Псков и привезу их.

Очень хвалят повесть Домбровского в “Новом мире” (7–8)[583].