"Посмотрим, кто кого переупрямит...". Надежда Яковлевна Мандельштам в письмах, воспоминаниях, свидетельствах - Павел Нерлер

Отпустите мою душу с миром, не могу взяться за статьи. Чудится во всем унизительное, точно “выдел” какой, и к комиссии не хочу иметь никакого отношения[566]. Да и слишком сейчас расстроен, чтобы думать об “ученой” работе. Когда определюсь, вернусь к тому, с чего начал, буду ходить в библиотеки и архивы. Что говорить, задели и Ваши слова о культуре – не вообще, конечно, а именно в этих условиях. Но Вы же помните, я отказывался и от примечаний к “Данту”[567], сознавая свою недостаточность. Наверно, всё закономерно, и я просто отстраняюсь с приходом других людей. Простите и не сердитесь на меня.

Это письмо – отказ, поэтому отвечать на него не нужно. Ваш Саша М.

Надеюсь, что вопрос о моем участии в комиссии для Вас отпал тоже. Это не нужно никому, а меня поставит в ложное и унизительное положение. Мое имя – скромное, но я им дорожу. Не отказывайте мне в этом единственном моем “праве”.

Дорогая Надежда Яковлевна, пишу Вам, чтобы напомнить о себе и выразить прежние мои, самые высокие чувства к Вам. Есть и еще одно желание – принести запоздалые извинения за свое – в прошлом – не обоснованное ничем предубеждение против Ирины Михайловны. Это я пишу по внутреннему чувству, а не в результате каких-нибудь обстоятельств.

Летом удалось побывать в Ленинграде. В архивах нашлось несколько автографов и очень, по-моему, важная машинопись с правкой сборника “О поэзии”. Много сделал Г. Суперфин, переписавший университетские и тенишевские дела. Если бы еще “вытащить” то, что есть у Евгения Эмильевича, пробелов в дореволюционной биографии почти не осталось бы.

До свиданья, Надежда Яковлевна, будьте только здоровы – и всё будет хорошо, как Вы сами мне в последний раз сказали. Саша Морозов.

Дорогая Надежда Яковлевна!

Позвоните мне или напишите (письмо Ваше на Солнцевский п, 8, кв. 3 – дошло), когда я смогу к Вам придти и вернуть все хранящиеся у меня бумаги. Уверен, что так будет лучше для Вашего и моего спокойствия.

Вопрос о Н. И. я для себя решить не могу. Понимаю (будь я на Вашем месте), что такой ответ будет означать для Вас, что я беру не Вашу сторону. Но что же мне делать? Ваш С. М.

Приложение

Милая Надежда Яковлевна!

Как Вы себя чувствуете? Нет ли в Тарусе дождей? В Москве два дня очень жарко.

Меня, кажется, неожиданно посылают в командировку в Закавказье (Тифлис, Баку, Ереван). После Вашего с О. Э. “Путешествия в Армению” это кажется дорогим и заманчивым.

Можно всё увидеть самим.

Не будет ли у Вас каких поручений или возможно ли что-нибудь узнать об О. Э.?

Я, видимо, выеду через неделю и, может быть, Саша, если уговорю его. А потом будет отпуск.

Саша занимается увлеченно, но как-то слишком серьезно, сухо. Сначала и я ему помогала, но теперь всё некогда.

Напишите, Надежда Яковлевна, что-нибудь об Армении, а если не дождемся Вашего письма, то напишу с дороги. Юля.

Дорогой Александр Анатольевич!

Простите, что так долго Вам не отвечал. Думаю, это зависело больше всего от разочарования, которое я испытал при перечитывании “Путешествия в Армению”. Удивлялся, как я мог не протестовать бурно, когда эта вещь только что появилась. Кстати, она создавалась не на моих глазах, т. е. О. Э. не читал и мне ее ни целиком, ни отдельными частями[572]. Я впервые прочитал ее уже напечатанной в журнале[573].

Я Вам при встрече говорил, что из стихов О. Э. я считаю наименее удачными те, которые я, кажется, назвал “описательными”. Они перенасыщены сравнениями, эпитетами, характеристиками уж очень мало убедительными, и именно этим переполнено “Путешествие”. В нем всё неверно или преувеличено. О. Э. впервые попал в “экзотическую” страну, оказался в “экзотическом” обществе зоологов, познакомился с экзотикой марровского языкознания. Всем впервые увиденным и узнанным он по-дилетантски восхищается.

Но все оценки неверные. Очень многие из пережитых при этом эмоций и возникших мыслей в совершенно переработанном виде вошли в разные стихи. Там это часто оказывалось прекрасным. И это совершенно законно для поэта, который должен выдавать только вполне готовый продукт. А в “Путешествии” приоткрыта кухня. Я не против этого принципиально. Я с восхищением залезаю в кухню Пушкина или Гёте. Но в данном случае туда лучше было бы не заглядывать.

До чего неверно показаны в “Путешествии” известные мне люди: Гамбарян, Арнольд, во многом я сам. Совершенно произвольны и неубедительны портреты Ламарка (борец за честь природы), Линнея (ярмарочный зазывала), Палласа. Армянский язык ничуть не более могуч и стихиен, чем всякий другой, и т. п., и т. п.

Повторяю, что так всё это воспринимать, а потом в каком-то сублимированном виде переносить в стихи О. Э. имел полное право. Тут происходят чудеса. Самое неясное и дикое представление каким-то способом превращается в настоящую правду. Настоящему искусствоведу безразлично, из чего эта правда сделана. Ему интересен не генезис сам по себе. Но это только потому, что конечный продукт для него не более ценен, чем сырье и все промежуточные фазы. А для этого нужно не любить по-настоящему стихи. И именно нелюбовь к искусству обличает искусствоведов. А я люблю стихи вообще и стихи О. Э. в частности. И люблю его самого. Поэтому хочу им восхищаться. А от “Путешествия в Армению” в восхищение не прихожу. И это мне досадно.

Я хотел написать для Вас историю эпиграмм на Вермеля[574]. Но это оказалось невозможным вот почему.