Артур и Джордж - Джулиан Барнс

— Понимаете, я попросил Скотта отключить аккомодацию атропином, чтобы пациент никак не мог повлиять на результаты. Просто на случай, если кто-нибудь вздумает утверждать, будто Джордж прикидывался слепым. И это именно то, на что я надеялся. Исчерпывающе! Неопровержимо!

— Могу ли я спросить, — сказал Вуд, которому в этот день роль Ватсона представлялась наиболее легкой, — что, собственно, это означает?

— Это означает, это означает… за все годы моей практики как окулиста мне ни разу не довелось корректировать столь высокую степень астигматической близорукости. Вот послушайте, что пишет Скотт. — Он схватил письмо со стола: — «Как и все близорукие люди, мистер Идалджи не способен четко видеть предметы на расстоянии более нескольких дюймов, и в сумерках он практически не смог бы найти дорогу, кроме как в местах абсолютно ему знакомых и привычных». Иными словами, Альфред, иными словами, господа присяжные, он слеп, как пресловутый крот. С той, разумеется, разницей, что крот сумел бы найти дорогу на лугу темной ночью в отличие от нашего друга. Я знаю, что сделаю. Закажу очки по этому рецепту, и если кто-нибудь из защитников полиции наденет их ночью, то, гарантирую, он не сможет проделать путь от дома священника до луга и обратно менее чем за час. Ручаюсь своей репутацией. Почему у вас такой сомневающийся вид, господа присяжные?

— Я просто слушаю, сэр Артур.

— С сомнением на лице. Я умею улавливать сомнения, когда вижу их. Ну так задавайте же мне очередной вопрос.

Вуд вздохнул.

— Я только подумал, не могло ли зрение Джорджа ухудшиться за три года тюремного заключения.

— Вот-вот! Я догадался, что вы могли подумать об этом. Абсолютно исключается. Слепота Джорджа — перманентное следствие структуры его глаз. Это официально. То есть в тысяча девятьсот третьем году она была точно такой же, как теперь. А тогда у него даже не было очков. Еще вопросы?

— Нет, сэр Артур.

Впрочем, имелось кое-какое наблюдение, которого он решил не касаться. Его патрон действительно мог не столкнуться с подобным случаем астигматической близорукости за все время, пока он был окулистом. С другой стороны, Вуд много раз слышал, как за обеденным столом он потчевал гостей историей о том, что мог похвастать самой пустой приемной на Девоншир-плейс, и вот это феноменальное отсутствие пациентов обеспечило его досугом, чтобы писать книги.

— Думаю, я потребую три тысячи.

— Три тысячи чего?

— Фунтов, мой милый, фунтов. В своих расчетах я учитываю дело Бека.

Выражение на лице Вуди вполне заменяло любой вопрос.

— Дело Бека, вы же, конечно, помните дело Бека? Неужели нет? — Сэр Артур покачал головой в шутливом разочаровании. — Адольф Бек. Норвежец по происхождению, насколько помню. Осужден за обирание женщин. Его сочли рецидивистом по имени — нет, вы не поверите! — Джон Смит, который уже отбыл срок за подобные вымогательства. Бек получил семь лет тюрьмы. Освобожден условно примерно пять лет назад. Три года спустя снова арестован. Снова обвинен. Но у судьи возникли сомнения, он отложил вынесение приговора, а тем временем кого же отыскали, как не подлинного вымогателя, мистера Смита! Одна подробность этого дела мне запомнилась. То, как они установили, что Бек и Смит не одно и то же лицо? Один был обрезан, другой нет. Вот от каких деталей иногда зависит правосудие.

А! Вы выглядите даже еще более озадаченным. Вполне понятно. В чем суть? Два момента. Во-первых, Бек был приговорен в результате ошибочного опознания рядом свидетельниц. Не то десятью, не то одиннадцатью. Тут я промолчу. Но вдобавок он был осужден по безоговорочному выводу некоего специалиста по подделанным и анонимным почеркам. Нашего старого друга Томаса Геррина. Он был вынужден предстать перед комиссией по расследованию дела Бека и признать, что благодаря его показаниям был дважды осужден невинный человек. А всего лишь за год до этого признания он под присягой обличал Джорджа Идалджи. По моему мнению, его не следует допускать на скамью свидетелей, и каждое дело с его участием должно быть пересмотрено.

Ну и второй момент. После доклада комиссии казначейство компенсировало Бека пятью тысячами фунтов. Пять тысяч фунтов за пять лет. Можете сами рассчитать таксу. Я потребую три тысячи.

Кампания набирала силу. Он напишет доктору Баттеру с просьбой о встрече; директору уолсоллской школы чтобы навести справки о мальчике Спеке; капитану Энсону — чтобы получить доступ к полицейским документам по этому делу; и еще Джорджу — узнать, не вел ли он какого-либо спорного дела в Уолсолле. Он просмотрит доклад о Беке, чтобы определить размах унизительного фиаско Геррина и официально потребовать от министра внутренних дел нового и исчерпывающего расследования всего дела в целом.

Он планировал посвятить следующую пару дней анонимным письмам в попытке превратить их в менее анонимные, перейдя от графологии к психологии для возможного определения автора. Затем он передаст досье доктору Линдсею Джонсону для экспертного сравнения писем с почерком Джорджа. Джонсон был ведущим специалистом в Европе, недаром же мэтр Лабори обратился к нему в деле Дрейфуса. Да, подумал он, к тому времени, когда я закончу, дело Идалджи наделает не меньше шума, чем дело Дрейфуса во Франции.

Он сел к письменному столу с пачкой писем, лупой, блокнотом и своим механическим карандашом. Сделал глубокий вдох, а затем медленно, опасливо, будто ожидая, что на волю вырвется какой-нибудь злой дух, развязал ленты на пачках священника и шпагат на пачках Брукса. Письма священника были датированы карандашом и перенумерованы в порядке получения; письма торговца скобяными товарами собраны без всякой системы.

Он прочел их во всей их ядовитой ненависти и издевательской фамильярности, их хвастливости и безумности, с их величественными претензиями и их вульгарностью. Я Бог я Бог Всемогущий я дурак врун клеветник проныра… О почтальон у меня попотеет. Смехотворно! Однако наложение смехотворности на смехотворность равнялось дьявольской жестокости, от которой мог помутиться рассудок жертв. Артур продолжал читать, его гнев и отвращение слегка улеглись, и он попытался пропитаться этими фразами. Вы грязные подлюги вам требуется пятнадцать месяцев тюрьмы… Я остер так уж остер ты толстый мерзавец ты у меня в кулаке ты грязный подлюга ты чертова обезьяна… Я знаю всех франтов у меня есть для этого разбойник так твой не похлеще… Кто стибрил яйца в среду ночью зачем ты или твой приятель но не думаю что повесят меня…

Он читал и перечитывал, сортировал и пересортировывал, анализировал, сравнивал, аннотировал. Постепенно зацепки превращались в подозрения, а затем в гипотезы. Для начала: существовала или нет шайка потрошителей, но, во всяком случае, создавалось впечатление, что имелась шайка анонимщиков. Трое, заключил он: двое молодых взрослых и мальчик. Двое взрослых иногда, казалось, скрещивались, однако он определил между ними различие. Один был просто злобен, тогда как у другого наблюдались взрывы религиозной мании, колебавшиеся от истерического благочестия до возмутительных кощунств. Именно он подписывался Сатаной, Богом и их теологическим воссоединением — Бог-Сатана. Ну а мальчик попросту захлебывался грязнейшими ругательствами, и Артур определил его возраст от двенадцати до шестнадцати лет. Взрослые, кроме того, бахвалились своей способностью подделывать почерка. «Ты думаешь, мы не сможем изобразить почерк твоего сынка?» — написал один из них священнику в 1892 году. И в доказательство целая страница трудолюбиво заполнена похожими подписями всех членов семьи Идалджи, семьи Брукса и других людей в округе.