Один из нас - Майкл Маршалл Смит

Я чувствовал, как они рассматривали меня, пока разом не расплылись и не превратились в единое целое. И то, что я увидел в этом едином целом, было слишком необъятно и слишком бесконечно мало́, чтобы это можно было понять. Оно напоминало книгу, маленькую и краткую, но про все, что есть на свете. Кто-то приготовил бумагу, кто-то сделал переплет, кто-то выбрал шрифт, которым покрыты страницы – все это происходило в разных концах земли и в разные времена. И каждое слово является кристаллизацией чего-то неосязаемого и смутного, каких-то объектов и мыслей, которые были отфильтрованы и сформированы бессчетными поколениями сознания, испытывавшими необходимость в постижении истины. Глаза ангелов смотрят в бесконечность, на все, что когда-либо было. Любое сущее, независимо от своей малости, ведет к вечности.

Повисла пауза, потом ангелы сделали шаг назад. Они замерли, решив предоставить решение первому среди равных.

Человек в темном костюме наклонил голову в мою сторону, и глаза ангелов погасли.

* * *

Все они исчезли, и мы оказались в комнате, заполненной ранеными домашними приборами; стены залиты кровью и продырявлены пулями. Героический холодильник лежал, прислонившись к стене, его дверь едва шевелилась. Кухонный комбайн сидел в углу с беспорядочно мигающими индикаторами. Моника Хаммонд валялась без сознания, перегнувшись через валик софы. Когда мы уносились, я даже не заметил ее. Может, ее там и не было. Не исключено, что в том месте ее присутствие невозможно.

Страттен со склоненной головой все стоял посредине комнаты, до мельчайших подробностей осознавая, кто он такой. Время для него остановилось, но я слишком хорошо его знал и по-прежнему думал: если мы не будем осторожны, оно запустится по новой.

Дек взял с пола пистолет и аккуратно приставил к черепу Страттена.

– Думаю, как два последних придурка, оставшихся в живых, мы должны разделить эту честь.

– Нет, – ответил я. – Я придумал кое-что получше.

Два дня спустя я сидел на веранде кафе на Третьей улице Променад. На столик упала тень, и, подняв глаза, я увидел человека в темном костюме. Я уже давно сидел, провожая глазами прохожих и почти ни о чем не думая, и кофе успел остыть. Жестом предложил ему присесть, заказал два кофе и стал ждать, когда он заговорит. И вот что он мне рассказал.

В самом начале Земля была бесформенной и пустой. Прошлое не отличалось от настоящего, а видимое и невидимое были одним целым. Возникало новое, рождались, например, планеты на поверхности клокочущих звезд, но и все то, что существовало ранее, продолжало быть, поэтому окружающее напоминало постоянно растущее кольцо, в которое вставляют все новые и новые камни. Накапливался опыт, становился глубже и богаче, мы струились сквозь него, как быстрые океанские течения. В те времена мы еще не были такими материальными и общались друг с другом более свободно. Мы не использовали слов в качестве орудий запечатления действительности, а духи ушедших продолжали существовать рядом с нами.

Нельзя утверждать, что то время было лучше нынешнего, оно просто было другим, – но и тогда многие из нас были глубоко убеждены, что кое-что неплохо бы изменить. И только в часы тьмы, когда мы думали о прошлом, о смерти и об их влиянии на нас, мы могли увидеть дела рук своих. Поэтому сейчас, когда мы спим, мы пытаемся вновь обрести утраченный способ существования и возможность его объяснить. Иногда во снах мы ощущаем присутствие тех, кто все еще существует в них, даем им имена и пытаемся их понять.

Потому что в конце концов у нас появились слова, а вместе с ними возник и раздор. И вместо того чтобы напрямую оценивать окружающий мир, мы стали опосредованно рассуждать о нем – ведь как только ловишь себя на том, что наблюдаешь за происходящим со стороны, начинаешь ощущать себя вне того, о чем размышляешь. Мы стали фиксировать прошлое, стараясь держать его в предназначенном ему месте с помощью описаний, с помощью отделения его от настоящего. Время бежало вперед, а мы теряли прошлое, как маленькая лодка, выходящая в океан, оставляет за кормой очертания большого материка. Мы отделили свет от тьмы и белое от черного. Мы все извлекли из своих душ и выставили наружу. И сухую почву мы назвали землей, а водные пространства – морями, и мы увидели, что они разные, а изменить ничего нельзя.

Хотя некоторые с этим не согласились. Некоторые решили придать форму пространству и подчинить себе реальность, в которой мы оказались. Другие этого не захотели, и вскоре мы превратились в две части одного организма, живущие в разных измерениях.

Те из нас, кто стал видимым, начали завоевание мира. Это позволял наш договор с материей; мы меняли планету и себя, на смену первоначальной текучести неся плотность и непоколебимость. Мы строили и изучали, пользуясь своей плотностью как метафизическим противопоставленным большим пальцем[81]. Обретенная плотность повысила вероятность различных нарушений, ошибок и смертей. Это произошло не сразу, а постепенно, но мы неумолимо становились смертными – то была цена, что мы платили за превращение в материальные объекты. Мы получили возможность умирать, а умерев, уже не могли вернуться, если только те, кто нас любил, не смотрели на нас сквозь дымку воспоминаний.

А вот невидимые оставались бессмертными и брели сквозь пространство. Прошло много времени, пока они окончательно поняли, что реальность разделилась, а мы к тому моменту успели забыть, что когда-то было по-другому. Прошлое стало иным краем, где, раз туда попав, исчезало настоящее. Оно превращалось в то, что мы стали называть воспоминаниями; мы могли возвращаться к нему в тиши наших жилищ, но возвращение было неполноценным. Воспоминания затвердевали осколками стекла, которые безвозвратно входили в наши сознания – инородные тела, ворочающиеся и причиняющие боль, слишком глубоко задвинутые в закоулки памяти, чтобы от них можно было избавиться, но достаточно острые, чтобы легко взрезать настоящее, терзая нас снова и снова.

У нас появлялось все больше воспоминаний и тайн, и часть души каждого из нас атрофировалась, души стали похожи на прекрасные на вид дома, где в центре расположена запертая комната с растерзанной птицей внутри.

Вместе с формой пришел страх – боязнь того, что мы сделали для себя недоступной часть реальности, где больше не можем обитать. Понадобился барьер между нами и неизвестным – мы должны были защитить себя от того, чего больше не понимали.

И тогда мы стали называть невидимых богами и ангелами.

* * *

Мы с Деком появились в участке минут за пять до назначенного времени. За прошедший час успели побывать на квартире у Дека, произвести перенос и уничтожить оба прибора.

Стоя у стола в приемной, мы ждали Трэвиса, держа поникшего Страттена под руки. Он был жив и в сознании, но сил на сопротивление у него не было. Такое случается после сброса большого воспоминания, особенно когда принять его впервые.