Сыщица начала века - Елена Арсеньева

Боже, боже… какая путаница… как расплести этот жуткийколтун, который образовался в ее мыслях?!

Что, получается, их похитили те, кто знал о кассете ибоялся, что ее новые хозяева смогут опозорить «светлую память» Чупа-чупса? Дакакая там, к хренам, светлая память у этого… у этого вора и разбойника?!

А впрочем, он же ярый член партии «Верная сила». И если нателевидение попадет компромат на него – пусть даже посмертный компромат! –«Верной силе» накануне выборов в Думу это нанесет весомый ущерб.

Значит, все-таки дело в кассете. Товарищи Чупа-чупса попартии решили заткнуть рот тем, кто способен поколебать пьедестал их соратника.Да уж, там ребята крутые…

Ну и забрали бы эти крутые кассету, и дело с концом! А еслиони решили, что существует еще одна копия?

Была у Алены мысль ее сделать, была, да как? Видеомагнитофонтолько один, а доверить этот материальчик кому-то еще она просто побоялась.

Поверят им, что больше копий нет? Станут ли их вообщевыслушивать? Может быть, их привезли сюда, чтобы, не задавая никаких вопросов…Чтобы прямо сейчас…

Он приехал в семь утра. Это могло бы показаться ранью,совершенно неприличной для визитов, кабы я не была в это время уже добрых двачаса на ногах. Правду сказать, едва ли мне удалось нынче сомкнуть глаза хотя бына полчаса…

На звонок мы выбежали в прихожую вместе с Павлой – с моейПавлой, постаревшей за эту ночь на десяток лет…

Открыв дверь и увидав Георгия, она согнулась вся, закрылалицо руками и тихо заплакала.

Разумеется, вчера, стоило мне только ступить на порог, какона вмиг догадалась о том, что со мной случилось. И пришлось сказать, с кем икак это произошло, иначе она умерла бы от горя, думая, что надо мнойнадругались какие-то неведомые злодеи. Но отчего-то даже и после этого она неперестала горько, молча плакать, хотя я-то предполагала, что Георгий относитсяк числу ее любимчиков. Я думала также, что к утру ее слезы иссякнут, но,оказывается, нет…

А Георгий словно бы и не заметил ее слез, ее искаженногогорем лица. Только сказал просто, как если бы это давно вошло у него в обычай:

– Павла, подай мне чаю. Покрепче и с лимоном. Ночь не спал!

Вот как? Значит, и он не спал тоже? Да, это видно. Лицо егоосунулось, костюм измят до неприличия, волосы растрепаны, а щеки подернутыщетиной.

Я смотрела на Георгия во все глаза, и сердце мое чудилосьмне птенчиком, который трепещет под накрывшей его ладонью. Боже мой… я впервыевижу его небритым! Сколь многое случилось в моей жизни впервые из-за этогомужчины… из-за человека, которого я любила, как мне кажется, всегда, с тойсамой минуты, как только увидела его впервые, любила тайно, страстно, ненавидясаму себя за эту любовь и уверяя себя, что ненавижу его. И, оказывается, онлюбил меня, тщательно скрывая эту любовь под маской пренебрежения. Но теперь…теперь все изменится меж нами! Нет, уже изменилось. И Павле он приказывает, каксобственной прислуге, и ко мне явился в ту пору, которая для любого человека,кроме мужа, недопустима.

Он приехал делать мне предложение?

Я обмираю. Я не знаю, что чувствую. Странное, оцепеняющеесмущение овладевает мной.

Мы проходим в гостиную, садимся, Павла подает чай, которыйГеоргий выпивает почти залпом, хотя чай очень горячий, просит второй стакан, ноэтот уже пьет маленькими глотками, и все это время мы молчим, молчим…

Да, наверное, такому человеку, как Георгий, трудно решитьсяи сказать женщине, что отныне их жизни будут связаны. Он привык к свободе, он…

Наконец с чаем покончено.

– Я должен просить у тебя прощения, – говорит оннаконец. – Ты… ты сейчас страшно рассердишься на меня.

Сердце мое, этот трепещущий птенчик, замирает. Что этозначит? Почему я должна рассердиться? Он что, не может жениться на мне? Он ужеженат?!

– Ночью я сказал тебе, что совещание у прокурора назначенона утро и мы поедем туда вместе. На самом деле… на самом деле оно состоялосьтогда же, ночью.

Я смотрю, не тотчас понимая:

– Как? Без меня?!

– Уверяю тебя, я не мог этого предположить, – бормочетон, глядя с жалобным, мальчишеским, бесконечно милым выражением. – НоВильбушевич был так сломлен арестом, что начал каяться… к тому же Дарьюшказабилась в истерике и рассказала фактически все, что мы хотели знать… Поэтомудопросы решено было провести немедленно. Господи, ну не смотри так сердито!Сейчас ты узнаешь такое… такое… ты даже не можешь себе вообразить, что!

Итак, я осталась в стороне. Вернее, далеко позади. «Женскоенутро», которое заставило меня вчера отдаться этому мужчине, сыграло-таки своюроковую роль!

– А Лешковский? – угрюмо спрашиваю я.

– Что Лешковский?

– Он сознался в убийстве?

– Чьем?! Лешковский никого не убивал. Он виновен лишь в том,что пытался спрятать останки Сергиенко, однако у него нервы сдали, когда с нимв поезде заговорил проводник, и он бежал. Однако убил Сергиенко не он, аВильбушевич.

– А Наталью Самойлову?

– Погоди, – просит Георгий. – Давай все попорядку. Тут надо начинать издалека, иначе ты ничего не поймешь. Обещайслушать, не перебивая, хорошо? И прости меня, ладно? Я не могу теберассказывать, когда ты смотришь так сурово!

Сурово?!..

Когда смотрю на него, я чувствую, что холодное, одинокоесердце мое тает и течет, словно расплавленный слиток. Жар его прожигает мнегрудь. Я люблю этого человека так, что губы сохнут от желания его поцеловать.Почему он не начал с того, на чем мы остановились вчера? Неужели он и впрямьдумает, что расследование какого-то убийства значит для меня больше, чем он, еголюбовь, его поцелуи?

Я хочу сказать ему об этом, но не успеваю: он начинаетговорить. И ведь он просил не перебивать. Поэтому я молчу и слушаю.