Голод - Лина Нурдквист

пришось довольствоваться теми, в которых дыры поменьше и влага проникает хуже. Сапоги, несоразмерные душе. Иногда ты заходил ко мне, сушил ноги и носки у огня. Я накладывала тебе еды, садилась рядом и смотрела на тебя через стол.

– Не волнуйся, мама, – говорил ты мне в такие минуты. – Я иду вперед. Самое худшее осталось позади.

Постепенно горечь поблекла. Помню, как ты собирал смолу в мешки, а потом пришел ко мне с деньгами – серость слегка отпустила тебя. Ты сказал, что немцы хорошо платят: смола нужна им для мазей, пластырей и взрывчатых веществ в войне с русскими. Дело было уже в марте. Когда ты уходил, первые лучи мягко и неуверенно выглядывали из-за заснеженных деревьев, и вскоре над нашим домиком уже торжествовала весна, светло-зеленая и прохладная. Я приветствовала ее. Нежно-зеленые почки смеялись в лучах солнца, а к тебе, казалось, вернулись краски жизни, когда ты приходил, чтобы посмотреть, как у меня дела. Ты всегда был любезен и готов помочь. Но не сиял. Склонившись над ручьем, я ощущала, как холод воды смешивается с теплом солнца у меня на затылке и пила большими глотками, не переводя дух. Стоял на коленях над вешними водами, я просила для тебя счастья.

Могло быть и хуже – я часто думала об этом, да так оно и было. Вероятно, ты уже был бы мертв, если бы не свалил землевладельца, ты остался бы сиротой, если бы не решился проломить ему череп, ты мог бы умереть в младенчестве, если бы я не научилась у целительницы, как помогать женщинам в обмен на еду и плату. И мы могли бы навсегда потерять друг друга, если бы пьяный крестьянин много лет назад не забыл бы запереть клетку, когда ему поручили отвезти меня в сумасшедший дом в Тронхейме. Бумаги с моим именем и описанием моих преступлений лежали у пастора, заполненные и подписанные – вероятно, и до сих пор там лежат, если я когда-нибудь решусь туда вернуться.

– Почти прелюбодеяние. Почти убийство.

Вот так сказал пастор в тот день, когда я сбежала.

Сексуальная распущенность – вот как это называлось. Не благодетельная, приличная и добропорядочная, а распущенная, родившая ребенка, не будучи замужем. Кстати, собственного ребенка этого самого пастора, но кого это волнует. Про меня говорили, что я не в состоянии поддерживать дом, помогаю женщинам убивать и к тому же родила незаконнорожденного. Стало быть, такая женщина просто сумасшедшая.

Помню тот день, когда черный ворон в очередной раз ожидал от меня послушания. Он послал за мной служку с требованием немедленно явиться. Теперь он подался вперед, сложив руки и уставившись мне прямо в глаза. Я замерла в неподвижной позе.

– Как поступают с такими женщинами? Сейчас расскажу.

Думаю, он ожидал от меня какой-то реакции. Я крепко сжимала свою шкатулку со снадобьями, которую носила при себе с того момента, как служка пришел за мной. Отвести взгляд я по-прежнему не решалась. Прошло довольно много времени.

– Ты не понимаешь, какие ходят слухи, что о тебе говорят?

Я сидела молча. В тот момент его белые волосы лежали на голове так аккуратно. Он так старательно расчесывал их, они не лежали у него так от природы – живя на пасторском дворе, я видела, как они пропитываются пóтом и падают ему на лицо.

Он сделал глубокий вздох, поднял бумаги и потряс ими в воздухе.

– Неужели ты не понимаешь, что твое поведение – мерзость и непристойность, а то, что ты так упорно защищаешь – убийство? По всем правилам тебя следовало бы посадить в тюрьму!

Потом он снова склонился над бумагами и подул на чернила, прежде чем заполнить последние графы. Чернила были синие, пара обручальных колец поблескивала на столе. Я по-прежнему не отвечала, сосредоточившись на том, как его пасторский воротник и плоское лицо парят над бумагой, пока он пишет. Тот же человек, который врывался в мою комнату и срывал с меня одеяло, который лишил меня крыши над головой – теперь он собирался посадить меня в сумасшедший дом за то, что я хочу жить. Ключ уже повернулся в замке, и надежды не осталось: многих сажали под замок за меньшее.

Помню лицо девушки, которая, возможно, пыталась отделаться от своей дочери – или же родила ее, любила, но потеряла. Второе лицо – человек на заднем дворе, боявшийся всяких несуществующих вещей. Крестьянин, владевший землей, вызвался отвезти его в тот день, когда его отправили в дом для умалишенных. Батрака в деревне забрали, когда у него начались спазмы и приступы ярости из-за тяжелого сифилиса. Поскольку его старший сын отказывался есть мясо, на него донесли крестьяне, на которых они работали, и сына забрали вместе с отцом. Никогда не забуду их глаза в тот день, когда приехала телега с клеткой, чтобы забрать их. Облака накрыли солнце, словно одеялом, в воздухе повис туман, но в их глазах горел страх. Больше я их не видела. Вероятно, все они уже умерли, или же остались в брюхе Тронки. А теперь такая же клетка ждала и меня.

Сумасшедший дом за мои снадобья. Меня запрут вдали от ребенка. Никогда уже мне не довелось бы обнять тебя, Руар – в такие места, как Тронка, попадают пожизненно. Единственный человек, вышедший оттуда, которого я видела, онемел навсегда и тяжело хромал, волоча за собой ногу под странным углом. Отмеченный тем лечением, которому его подвергали. Избит до полусмерти. Должно быть, в конце концов он все же умер, потому что однажды он пропал, и больше я его не видела.

Перо пастора скрипело в нижней части последнего листа. Потом он с довольным видом откинулся назад.

– С мальчиком все будет хорошо, – проговорил он, поставив перо в подставку. – Я, конечно же, позабочусь о нем.

Ледяной холод скользнул по позвоночнику. Я прекрасно помню, как он выглядел, когда лежал на мне, как пыхтел в темноте. Он позаботится. У меня отнимут моего ребенка, а меня запрут в самом сквознячном уголке сумасшедшего дома.

Я поднялась и присела в книксене. Посмотрела на бумаги, на стол и повернулась. Пастор пошел впереди меня к двери, указывая мне путь – он не заметил, что обручальные кольца исчезли. Его тщательно отутюженные ткани колыхались в нескольких сантиметрах над лакированным полом ризницы. Крестьянин, которому было поручено отвезти меня в своей клетке для скота, ждал снаружи. От него пахло водкой и пóтом, но он взял меня за руку и мягко закрыл за собой дверь в ризницу, прежде чем отвести