Лестница Якова - Людмила Улицкая

– Дай ему доллар, мам.

Нора дала.

Юрик вел Нору извилистым путем. Хотя у нее была карта, но ей не хотелось в нее заглядывать, и она лишь приблизительно понимала, как они двигаются. В этом городе сильнее, чем во всех известных ей городах, работал невидимый компас, тянуло то на север, то на юг… Но они шли как раз на восток, к Ист Ривер.

На Авеню А, между Седьмой Авеню и Сан-Марк Стрит, обнаружилась какая-то дыра в стене, где приютился магазин. Юрик сунулся туда.

– Сейчас фалафель съедим! Самый дешевый во всем городе – 1,25! – объявил он. – Все наши сюда бегают. Отличные фалафели. Ахмед-хромой хозяина зовут…

Нора взяла из рук Ахмеда горячую тонкую лепешку с начинкой, куснула и подумала: если бы мне было восемнадцать лет, я бы здесь застряла на всю жизнь, никуда бы отсюда не уехала. Хотя, конечно, опасное место. Как будто сирены поют и зазывают, но не съедают сразу, а высасывают постепенно… Но пока призрак опасности лишь придавал очарование месту. Город, как огромный слон, подставлял любознательным зрителям то один бок, то другой, то хвост, то хобот…

Потом Юрик повел ее в “Nuyorican poets cafe”. Посетителей в это предвечернее время было немного, а по стенам висели фотографии страшно знаменитых людей, из которых Нора узнала только Че Гевару. Юрик впервые в жизни оказался более информированным: “Смотри! Это Аллен Гинзберг”. Под его фотографией – малосимпатичная рожа! – висело его высказывание, написанное белыми буквами по черному фону, – “the most integrated place on the planet”.

Здорово сказано, но перевести на русский невозможно… Интегрированное место… Но понять можно – место равенства людей, отсутствия сегрегации, свобода выражения до крайних пределов и вообще без пределов. Норино книжное знание выдало ей немедленно все артистические кафе начала века – парижские “Де Маго” и “Ротонда”, петербургский подвал “Бродячая собака”, барселонская пивная “Четыре кота”. Все они приходились предками в третьем колене этому Нью-йоркскому артистическому гнезду, но пахло не декаденсом, не футуризмом и “дада”, а социальным протестом, революцией и терактами… Здесь был сегодняшний и отчасти немного вчерашний авангард, все на условно-передовой линии фронта – и музыка, и поэзия, и перформанс, и все это не имело никакого отношения ни к мейнстриму, ни к коммерции. Крутили какую-то фантастическую оперную певицу, Нора даже остановилась, прислушиваясь, но Юрик махнул рукой и сказал, что это поет контртенор… Такой высокий мужской голос, в Италии была специальная музыка для кастратов. И музыку специальную для них писали. А сейчас снова в моду вошли эти голоса, – объяснил Юрик и обрадовался: а ты раньше не знала?

– Да знала, знала. Просто никогда не слышала…

“Ну и Юрик! Ну и местечко! – восхитилась Нора. И подумала: – Надо срочно отправлять его на учебу, куда угодно. Здесь можно увязнуть на всю жизнь…”

Ей и самой здесь все очень нравилось: растаман со сложно устроенной прической и с попугаем на голове, анорексичная девица, перебинтованная с ног до головы как египетская мумия, гитарист, при виде которого Юрик чуть сознание не потерял – “Мам, это сам Джон МакЛафлин!..”

Компания за соседним столиком как будто играла в карты – но на самом деле не играли, а знаменитый гадальщик открывал им судьбу на картах “таро”. В темноватом углу сидел в позе лотоса двухметровый необычайно белый человек в оранжевой накидке буддийского монаха. Альбинос.

Пешком дошли до Бликер-стрит. Нора устала. День клонился к вечеру. На входе в метро Нора сунулась покупать билеты. Юрик заглянул в кассовое окошко, оживленно заговорил с пожилым чернокожим в форме служащего метрополитен. Нора не понимала ни слова. Отошла. Кассир открыл боковую дверку, вышел из своей клетки, пожал Юрику руку, дружески хлопнул по спине. Разошлись. Юрик радостно сообщил, что этот дядька потрясающий гитарист, старый хиппи, который к старости лет пошел работать, зовут его “Gnome poem” – стих гнома, а как на самом деле его зовут, он и сам забыл…

Договорились, что Нора одна поедет в Северный Манхэттен к Марине, а он еще потусуется и приедет туда часов в одиннадцать. Пришел он в третьем часу. Хозяйка квартиры уже спала, а Нора сидела на кухне в полней растерянности: что в такой ситуации делать, она не знала. Искать – где? Звонить – куда? И вообще – что делать сегодня, завтра, через год?

В следующим году Нора не попала на Лонг-Айленд. Юрик к этому времени полностью перебрался в Нью-Йорк. Это был мягкий побег из дома. Марта уговаривала его учиться дальше. Юрик считал, что нью-йоркская жизнь лучше любого университета. К середине лета он так прочно зацепился за “Большое яблоко”, что извлечь его оттуда было невозможно, как гусеницу-плодожорку из тела сладкого плода. Через пару месяцев он уже знал десятки таких же, как и он, угнездившихся в сердцевине “Яблока” гитаристов и ударников, саксофонистов и трубачей, и многие отвечали ему на приветствие – Hi, Yo r ik!

Когда он приезжал на Лонг-Айленд отмыться и взять чистое белье, Марта подбрасывала двадцатки и полтинники. Сидели вечер за компьютером, Витя показывал сыну новые программы, слегка удивляясь его тупости. Потом звонили Норе. Звонки были дорогие, Юрик такой роскоши позволить себе не мог, а Нора никогда не могла застать его дома. Прочная связь с сыном, которая когда-то казалась Норе опасной, удивительным образом ослабевала до полного исчезновения…

Витю Юрик никогда особенно не интересовал, он не знал, на что живет его сын. Марта взяла на себя эту незначительную сторону жизни: оплачивала счета, покупала еду и одежду… Он очень приблизительно знал, на что сам живет.

В первый год после школы Марта брала на себя и Юриковы расходы, но считала, что поступает неправильно. Она происходила из бедной ирландской семьи и хоть была католичкой, но стиль жизни был вполне протестантский. К концу первого года Юриковой полунезависимой жизни она с трудом выговорила, что снимает его с довольствия. Юрик задумался о работе. Предложение поступило от приятеля по гитарной тусовке, израильского парня Ари, проводившего в Америке свои затянувшиеся после армейской службы каникулы. Для Ари, родившегося в России, русский язык был домашним, родным, он радовался возможности поболтать с Юриком по-русски.

Главная тема разговоров – армия. Юрик, покинувший Россию по настоянию матери именно из-за страха перед военной службой, не скрыл этого факта свой биографии… С точки зрения Ари это был поступок аморальный. Юрик же самую военную службу рассматривал как аморальную… Юрик был осведомлен о российских политических перипетиях и понимал, что после Афгана уже произошли осетино-ингушские и грузинско-абхазские события, и все не без участия русских. Да и в Чечне уже началась заваруха… Все это смахивало на войну, которой боялась его мать. Юрик не хочет ни убивать, ни быть убитым. Он хочет играть на гитаре. Рассказ Юрика о русском парне, который повесился, отслужив год в Афганистане, не произвел на Ари впечатления… У Ари был другой опыт – он обожал армию:

– Я был до армии просто кусок мяса, балбес с гитарой и позор семьи. Я за три армейских года стал профессионалом, моя военная специальность – радист, я арабский выучил… Потом, армия учит выживанию, и это особая наука… Самое главное – я научился учиться. Могу и тебя поучить. Научу тебя быть грузчиком… Не смейся – тоже наука…