Лестница Якова - Людмила Улицкая

Юрик немедленно принял предложение.

На следующий день Ари привел его в маленькую компанию по перевозке мебели. Мувинг, по-американски. Держал контору русский еврей с израильским паспортом и пестрой биографией. Возле него клубились причудливые люди разных стран и народов – неудачники, изгои и всякого рода чудаки. Первая бригада, с которой Юрик начал работать, была израильской, там он научился многим профессиональным приемам. Работали вчетвером – Ари, еще два бывших израильских солдата и Юрик. Оказалось, что в грузчицком деле ослиная выносливость важнее бычьей силы, а хорошая координация движений и мозги нужнее, чем большой рост и широкие плечи… Он проработал с этой бригадой три недели, а потом она распалась, потому что Ари с приятелями вернулись в свой Израиль. Юрик вышел на работу с новой бригадой – два шерпа и еще один новенький, огромный афроамериканский качок.

Оба шерпа – Апа и Пема – ростом были Юрику по подбородок, но, как оказалось, адской силы и выносливости. Поначалу они были необщительны, но через пару дней работы, видя Юриковы отчаянные попытки тянуть с ними лямку наравне, превратились в дружелюбнейших и теплых ребят. Качок в первый день смерил шерпов презрительным взглядом, но после трех часов работы лег вдоль стенки. Шерпы с Юриком отработали еще десять часов, а черный гигант на следующий день не появился…

Жил Юрик в пустующем доме, временной хозяйкой и самодеятельным администратором которого была Элис, старая алкоголичка с театральным прошлым. Она “вписывала” подходящих и “выписывала” негодных, гасила конфликты, добивалась соблюдения кое-каких санитарных норм, вела переговоры с городскими властями, чтобы они сквозь пальцы смотрели на этот приют бездомных. Юрику она покровительствовала, больше трех лет он продержался под ее крылом. Потом городские власти всех выгнали, сквот прикрыли, кто-то купил дом, и его поставили на реставрацию. Элис предложили работать в муниципалитете – с бездомными. Она стала чиновником…

Юрик тоже совершил значительный шаг вверх по социальной лестнице – стал квартиронанимателем. Снимал за 300 долларов вдвоем с приятелем, вороватым гитаристом из Перу, одну комнату в квартире, где жило еще четверо искателей американских приключений: арабская девушка, сбежавшая из дома, два поляка, работающих на стройке, и индус-проповедник какой-то неясной религии. Арабская девушка с одним поляком занимала самую большую комнату, проповедник со вторым поляком комнату поменьше, Юрик с перуанцем ютились в девятиметровке.

С перуанцем через полгода произошло чудо, он обратился, к большому огорчению индуса, в христианство. Перестал воровать, почувствовал себя праведником и верил, что в ближайшие месяцы Господь заберет всех праведников, включая и его, в блаженные места… Он называл себя теперь “born again”, пел псалмы и проводил с индусом забавнейшие дискуссии на кухне, пока не отвалил куда-то в Калифорнию, к еще более праведным людям.

Теперь Юрик владел комнатой единолично: великодушная Марта спонсировала его, выделяя из своего бюджета 150 долларов, которые прежде вносил друг-перуанец. Это было как нельзя более кстати. Юрик к этому времени обзавелся чудесной подружкой Лорой Смит, и все его прежние случайные опыты не шли в сравнение с этим настоящим романом. Лора, школьница, кое-как заканчивающая хай-скул, была настоящим несчастьем приличной американской семьи. Каждый день они встречались – ей очень нравилось иметь бой-френдом русского гитариста, и она сопровождала его на всех его выступлениях, где бы они ни происходили – в метро, в сквере или в клубах, куда он попадал с одной из двух групп, приглашавших его поиграть, если нужна была замена. У Лоры тоже была своя творческая мечта – ей хотелось стать исполнительницей “танца живота”. И она тренировалась с этом искусстве постоянно – в школе и дома, в метро и на улице. Маленькая девочка, на ходу слегка извивающаяся и качающая мальчишескими бедрами… Все танцевала, танцевала…

Комната Юрика стала их “гнездышком”. Мир не видывал второй такой помойки: вперемешку громоздились на полу грязные носки, нотные листы, диски, окурки, бумажные тарелки и банки из-под колы. Загораживая наполовину выход в коридор и оставляя лишь тесный проход, стоял старый электроорган “Хэммонд”, оставленный прежними хозяевами.

Именно в этой комнате юная парочка расширяла свои познания о мире, принимая время от времени прекрасные вещества, уносящие в другие пространства. Закончив школу и швырнув родителям документ со средним академическим баллом, не оставляющим надежд на поступление в приличное учебное заведение, Лора объявила Юрику о его полной бесперспективности и утанцевала навсегда.

…Лора, Лора! Она унеслась от Юрика сначала в Калифорнию, причинив ему первую в жизни любовную травму, а потом и в более отдаленные места, куда во множестве отлетают эти бесстрашные и безмозглые любители опасных путешествий.

Уязвленный Юрик написал три песни, которые понравились руководителю одной знакомой группы и вошли в новый репертуар. Юрик впервые почувствовал себя настоящим автором. И понял, что новая музыка возникает из новых ощущений и переживаний. “Вот чего мне не хватает!” – решил Юрик.

За последние два года он почувствовал себя частью этого города. Музыка, его музыка рвалась со всех перекрестков, из всех щелей. Изредка приезжая к Вите с Мартой на Лонг-Айленд, он начинал скучать по Нью-Йорку уже в электричке. А уж детская Москва отодвинулась так далеко, что превратилась в картинку в перевернутом бинокле. Только Норин приезд напоминал ему о прежней неамериканской жизни.

Приехала Нора на “родительские дни”, как называла она свои ежегодные посещения Нью-Йорка. Приезд матери нарушил Юриковы планы по приобретению новых ощущений. Целую неделю после смены в “мувинге” вместо запланированных новых ощущений он освежал старые: гулял с Норой по городу, показывая его сладкие закоулки.

Нора шла рядом с вполне взрослым мужиком, красивым и рослым, но совершенно не похожим на молодых людей, студентов и актеров, с которыми она общалась дома. Чем отличается? Полной беззаботностью, настораживающей детскостью, какой-то расхлябанной свободой…

“Нет, – пыталась утешить себя Нора, – просто закончилась наша совместная жизнь, и он плывет в своем потоке. Своим путем… Я не могу вернуть его обратно. И зачем? Да и мне ли говорить? Я-то выскочила из общей колеи в пятнадцать…”

Накануне Нора встречалась с Мартой и Витей. Женщины понимали, что с Юриком неблагополучно. Витя кивал с отсутствующим взглядом. Совместно решили отправить Юрика на учебу. На какую-нибудь учебу. И непонятно было Норе, можно ли им еще руководить, да и вообще, что с ним происходит – он взрослеет таким образом или просто становится американцем?

В январе Нора звонила ему из Москвы, поздравляла с двадцатилетием, и он сказал ей после паузы:

– Мам, я перестал быть тинэйджером. Это грустно…

Разговоры все шли “на пешем ходу”. Гуляли по Челси, самому, может быть, устойчивому, не подвергшемуся натиску времени району: старые особняки первых английских обитателей, регулярные дома с выносными пожарными лестницами, обшарпанные стены, разбитый тротуар…

“Вот старинный ирландский бар, где подают гиннес. Вот гостиница, где останавливались все – Джимми Хендрикс здесь жил, ну, и вся американская литература, чуть ли не Диккенс”, – комментировал Юрик с гордостью, как будто этот отель был его собственностью. А Нора загляделась на вход во дворик, где стояло единственное усыхающее дерево. Старая скамья. Похоже, именно здесь жил старик из рассказа “Последний лист”, а в той квартирке наверху могли жить Джим и Делла Диллингхем, герои рассказа “Дары волхвов”… Нора так любила в детстве эти рассказы, что сразу узнала сценическую площадку О’Генри. Нора остановилась. Адская кухня, квартал портных, мясной рынок… все это где-то здесь…