Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

согласился бы с тобой. Однако ты заранее купил решение суда, а я в такой комедии участвовать не желаю. Ты лишил меня возможности увериться в том, что я поступаю в соответствии с правилами чести. А если я не могу убедить самого себя, то не могу убедить и других — жену, брата, а главное, пожалуй, собственного сына, когда он подрастет и сможет понять все это.

Тут я набрался храбрости и взглянул на Катилину. Он был совершенно неподвижен, руки свободно висели вдоль туловища. Так замирает хищник, внезапно столкнувшийся нос к носу с соперником: внимательный, готовый к битве. Катилина заговорил легко и беззаботно, но эта легкость показалась мне наигранной:

— Ты понимаешь, что мне это безразлично. Но безразлично ли тебе? Не имеет значения, кто будет моим защитником. Это ровным счетом ничего не меняет для меня. Я в любом случае буду оправдан. А вот ты вместо друга обретаешь во мне врага.

Цицерон пожал плечами:

— Не хотел бы никого видеть своим врагом. Но когда нет иного выбора, я вынесу и это.

— Такого врага, как я, ты не вынесешь, уверяю тебя. Спроси африканцев, — ухмыльнулся он. — И Гратидиана.

— Ты вырвал ему язык, Катилина. Беседовать с ним затруднительно.

Катилина слегка подался вперед, и я на секунду забеспокоился, как бы он не сделал с Цицероном — и на сей раз довел до конца — то, что накануне вечером сделал с Клодием. Но это было бы чистым безумием, а Катилина никогда не был безумен до такой степени. Если бы он был совершенным безумцем, многое упростилось бы. Овладев собой, Катилина проговорил:

— Что ж, полагаю, я не должен удерживать тебя.

Цицерон кивнул:

— Не должен. Оставь эти записи, Тирон. Они нам больше не понадобятся.

Не помню, были ли сказаны еще какие-нибудь слова. Наверное, нет. Катилина и Цицерон повернулись друг к другу спинами — обычный знак вражды, — и мы покинули этот древний пустой дом со скрипящими половицами, окунувшись в палящий зной римского лета.

XV

Начался самый сложный и хлопотный отрезок жизни Цицерона, в течение которого, как мне думается, он не раз пожалел о том, что сделал Катилину своим смертельным врагом, и не без труда нашел оправдание тому, что отказался защищать его. Причиной, как он часто отмечал, были три, и только три возможных исхода выборов, и ни один из них нельзя было считать отрадным. Первый: он становится консулом, а Катилина — нет. Можно ли предсказать, на какие злодейства толкнет в этом случае Катилину его ненависть к Цицерону? Второй: Катилина становится консулом, а Цицерон — нет. Тогда на Цицерона обрушится вся мощь государства, и последствия предугадать несложно. Третий беспокоил Цицерона больше всего: консулами становятся оба. Такой расклад сулил самое неприятное. Высший империй, о котором мечтал Цицерон, обернется непрестанной — длиной в год — борьбой между ними, вследствие чего государственные дела придут в упадок.

Первое потрясение случилось, когда двумя днями позже начались слушания по делу Катилины. Выяснилось, что защищает его не кто иной, как сам первый консул Луций Манлий Торкват, глава одной из старейших и наиболее уважаемых патрицианских семей Рима. Вместе с Катилиной в суд явились испытанные бойцы из числа аристократов: Катул, Гортензий, Лепид и старый Курион. Единственным утешением для Цицерона могло служить то, что вина Катилины была очевидна, и Клодий, вынужденный заботиться о собственной репутации, проделал хорошую работу по сбору улик и доказательств. Хотя Торкват был человеком вежливым и работал очень тщательно, он мог сделать лишь одно, пользуясь грубым выражением того времени: надушить это дерьмо так, чтобы оно не воняло слишком сильно. Преступления Катилины в Африке были настолько вопиющими, что даже подкупленные судьи едва не признали его виновным. Катилину все же оправдали, но при этом объявили ему «бесчестье». Вскоре после этого Клодий, боясь мести со стороны Катилины и его приспешников, уехал из города и отправился служить у Луция Мурены, нового наместника в Дальней Галлии.

— Ах, если бы я сам был обвинителем по делу Катилины! — рычал Цицерон. — Он бы сейчас сидел на скалах Массилии рядом с Верресом, и они вдвоем считали бы чаек!

Но в конце концов Цицерон хотя бы избежал унижения и не стал защитником Катилины, за что был очень благодарен Теренции. С тех пор он гораздо внимательнее прислушивался к ее советам.

Теперь Цицерон, в соответствии со своим замыслом, должен был на четыре месяца покинуть Рим и отправиться на север, в Ближнюю Галлию, чтобы завоевывать новых избирателей за пределами Италии. Насколько мне известно, ни один кандидат в консулы еще никогда не предпринимал подобных вылазок, но Цицерон, при всей своей нелюбви к путешествиям, был убежден в том, что оно того стоит. Когда он выдвигался в эдилы, избирателей было около четырехсот тысяч, но затем цензоры пересмотрели списки. Право голосования предоставили обитателям земель вплоть до реки Пад, и избирателей стало около миллиона. Очень немногие из этих людей решались на долгое путешествие в Рим, чтобы отдать свой голос. Однако Цицерон посчитал, что, если ему удастся привлечь на свою сторону хотя бы одного из десяти встреченных им, это даст ему решающий перевес на Марсовом поле.

Цицерон решил отправиться в путь после Римских игр, которые в том году начинались, как обычно, в пятый день сентября. И тут в жизни Цицерона вновь произошло если не потрясение, то, по крайней мере, неожиданное и тревожное событие. Римские игры всегда устраивались курульными эдилами, одним из которых тогда был Цезарь. От него, как и от Антония Гибриды, многого не ожидали, зная, что он беден, но Цезарь сделал широкий жест, взяв все расходы на себя, и заявил, что игры будут посвящены не только Юпитеру, но и его, Цезаря, покойному отцу.

За несколько дней до начала игр он приказал возвести на форуме колоннады, чтобы люди, прогуливаясь там, могли видеть привезенных им диких зверей, а также гладиаторов в посеребренных доспехах. Их было ни много ни мало триста пар — неслыханное дело! Цезарь устраивал пиры, шествия, театральные представления, а в день игр римляне с удивлением увидели, что за ночь по его повелению возле Капитолийского холма была воздвигнута статуя Гая Мария — народного героя, к которому аристократы питали смертельную ненависть.

Катул тут же потребовал созвать заседание сената и незамедлительно убрать статую, но Цезарь дал ему презрительную отповедь. Его авторитет был настолько велик, что сенат не осмелился настаивать на выполнении требований Катула.

Все понимали, что деньги на такие выходки