Улыбка зверя - Андрей Молчанов

Прозоров чиркнул спичкой и мощно раздул угасшую было трубку. Выпустив два-три сизых облака, заговорил снова:

— Ну а перед роковой датой очухались, в бане выпарились и всей деревней в поле пошли, к дубу какому-нибудь старому. Где же еще конец света встречать, не в курных же избах и не в одиночку… А так — торжественно, всенародно. Всем миром в чистом поле. Кто-то всхлипывает, кто-то вздыхает, сосед с соседом обнимаются напоследок:

— Прости, Сидор, это я у тебя козу свел, а ты на Ивана грешил…

— Вона что, а я дурак… Ну ладно, прощаю тебя, Гришак, ради такого дня…

Девочка какая-то котенка за пазухой держит, тайком прихватила…

Прозоров замолчал, сощурившись, поглядел куда-то в дальний угол. Попытался затянуться, но трубка только сипела и клокотала. Он отложил ее, секунду подумал и поправился:

— А может быть, не у старого дуба… Может, на пригорке, на кладбище сельском. Да, пожалуй, так вернее. С иконами, крестами и хоругвями. Хоть оно и страшновато — сейчас могилы раскрываться начнут и мертвые восстанут наравне с живыми, но так положено. Кстати. В Троице-Сергиевой лавре огромная есть фреска на эту тему, там именно это изображено, как могилы вскрываются. Там, между прочим, Верещагин, на переднем плане один воскресший мертвец очень на вас похож. Стоит мрачный, сутулый, голову вниз опустил, бороду свою в кулаке терзает — кается, что жену нехорошим словом обзывал, но поздно уже, нет прощения…

— Не кощунствуй, Иван Васильевич — попросил Верещагин, вздрогнув. — Видел я эту фреску. Действительно, похож издалека. Ну а дальше-то что, с концом света?..

— Ну а дальше все уже проще. Стоят они час, и другой, и третий… Промерзли, ноябрь все-таки, а они налегке вышли. Да и пропили армяки-то свои сгоряча. Ропот поднялся, сомнения…

— А “пророк” что? — поинтересовался Чиркин.

— А “пророк” давно ушел из села. В ту самую грозу и ушел, потрясая посохом, другие уезды баламутить. Так что народ один остался, ропщет и колеблется. Одни говорят:

— Набрехал, собака! Не будет никакого конца…

А другие, которые вообще дотла пропились, возражают:

— Надо до вечера ждать, до заката солнца…

Словом, распри у них пошли, но уже внутренне все понимают, что “пророк” и в самом деле “набрехал”.

— Ну и чем кончилось? — поторопил Чиркин, которому уже снова захотелось выпить водки.

— Вот тут и суть притчи. Вернее, не притчи, а реального случая. Мужики заохали, закрякали:

— Как же нам теперь жить-то, ядрит твою мать? Ничего не осталось, ни козы, ни коровы, ни порося… Продали, а денежки пропили…

А бабы им в ответ:

— Пропили, да не все! Половину-то денежек мы припрятали на всякий случай, на черный день…

— Да как же вы смели прятать, когда конец света?!

— Так, — говорят, — спрятали… мало ли что…

— История замечательная, — согласился Верещагин, улыбаясь. — Но про это есть короткая поговорка: “Пусти бабу в рай, так она и корову за собой тащит”.

— Поговорка о другом. О бабьей жадности и глупости. А моя притча о глубине бабьей веры в истину. Так выпьем же, друзья мои, за то, что именно женщины чаще всего подталкивают нас к Истине, — неожиданно подвел итог Прозоров. — К Истине, которая существует независимо от того, верим мы в нее или же не верим!

Поздно ночью, когда наивные и простодушные коллеги его Чиркин и Верещагин, крепко и надежно спали, валетом уместившись на диване, Иван Васильевич Прозоров приступил к основной своей работе. Он прошел полутемным коридором к служебному кабинету, в котором так недолго довелось когда-то посидеть покойному Акиму Корысному. Оглядел дверной замок и перебрал связку ключей, отыскивая нужный. По крайней мере, пять ключей могли подойти к замку.

— Ну, с Богом! — тихо пожелал сам себе Прозоров и к вящему его удовольствию, первый же ключ из пяти отобранных им, легко вошел в скважину и повернулся с мягким маслянистым звуком.

“Отличная, благоприятная примета, — усмехнулся Иван Васильевич и беспрепятственно прошел вовнутрь. — Был бы только он здесь, не вынесли бы его по скудоумию в какой-нибудь далекий подвал…”

Сейф был на месте. Он стоял в дальнем углу под вешалкой. И был он небольшой, коричневого цвета, самый с виду обыкновенный… Именно такой, каким и описывала его Ада. Дверца его была чуть приоткрыта, внутренность абсолютна пуста.

— Слона-то вы и не приметили, — пробормотал Прозоров, укладывая сейф на крытый жестким ковровым покрытием пол и внимательно приглядываясь к его днищу. Здесь в днище, в самом неприметном уголке должно было находиться спрятанное под слоем краски заветное отверстие. И отверстие это тоже было на месте. Иван Васильевич вскрыл тайник, извлек оттуда аккуратную плоскую коробочку, взвесил ее в руке.

— Не слишком весомо для кощеевой смерти, — усмехнулся он, запихнул коробочку в карман, установил сейф на место и так же тихо покинул помещение.

В тот роковой февральский день Лев Евгеньевич Злобин, сосед художника Верещагина по лестничной площадке, возвращался домой довольно поздно, в очень мрачном настроении. И дело было не только в том, что не задалась рыбалка… Неприятности начались с того, что, отправившись с утра пораньше за город, он все-таки опоздал на электричку. Вернее, он даже и не опоздал, ибо на карманных часах, подаренных ему к пятидесятилетию профсоюзом комбината, оставалось еще минуты три до отправления. Злобин, еще сходя с автобуса у вокзала, специально достал часы и сверился со временем, хотя доставать часы было ему весьма затруднительно, поскольку, по случаю предстоящей долгой рыбалки, закутан он был основательно и плотно. И из-за этого едва не повздорил с толстой теткой, к слову, очень похожей на его жену. Доставая злополучные часы, он нечаянно столкнул ее с сидения и та в отместку громко обозвала его “старым лысым хреном”.

“Какой же я тебе “лысый хрен”, если на мне по брови надета зимняя шапка?” — хотел было возразить Злобин, поскольку характера был вздорного и любил поспорить с кем угодно, но на споры не оставалось времени, и он только махнул рукой и выскочил из автобуса.

Но машинист перед самым носом у набежавшего Льва Евгеньевича самым бессовестным образом сдвинул створки дверей, а вслед за тем поезд тронулся. В сердцах Злобин уронил рыбацкий ящик на мерзлые бетонные плиты перрона и нецензурно выругался, погрозив машинисту бессильным кулаком, для чего не поленился снять с руки армейскую меховую рукавицу.

Сгоряча он сунулся было поскандалить в будку пригородной кассы, но окошечко было уже закрыто. За дверью, однако, слышались звуки оживленного разговора. Злобин пнул ногой дверь, которая оказалась не запертой. Влетев в будку, он, вместо ожидаемой кассирши, обнаружил там двух выпивающих жлобов в брезентовых робах, надетых поверх телогреек. Собутыльники как раз в этот момент чокались железными кружками. Они разом обернулись на вломившегося в их пределы чужака. Лица мужиков были красны и сумрачны.