Сказки Старого Вильнюса V - Макс Фрай

– Да так и буду, – пожимает плечами Лорета. – Скажу им чистую правду: раньше эти чудесные надписи на всех языках напрыгивали на меня буквально повсюду, дня не проходило без очередного признания в любви. А потом они как-то постепенно исчезли, старые закрасили, новые перестали появляться. Я сперва грустила, думала: пришли плохие времена. И вдруг сообразила, все в порядке с нынешними временами, просто теперь моя очередь писать на стенах. Кроме меня больше некому, получается так… А ну-ка постой. Здесь отличная стенка, такая ободранная, что лишняя надпись ей уже точно не повредит. Это последняя на сегодня, честное слово! И чем делать вид, будто ты не одобряешь мое хулиганство, лучше напомни, как правильно пишется по-немецки, а то граждане из Германии у нас пока обделены вниманием, еще никто никогда не писал специально для них на виленских стенах: «Ich liebe dich».

* * *

Фирменные сурдины[25] для кларнета снижают громкость примерно вполовину. Йошкина самодельная гораздо эффективней, если вставить ее и играть, не услышат даже в соседней комнате. Но Йошка все равно спускается в подвал, так надежней. Иногда очень важно, чтобы никто тебя не услышал, и не потому, что боишься потревожить соседей, Йошка вообще ни черта не боится, да и соседи до сих пор никогда на него не жаловались, просто порой музыка хочет звучать как молчание, но при этом оставаться музыкой. Черт его знает, зачем ей это надо, но оно так.

Йошка всегда точно знает, чего от него хочет музыка – не вообще, а прямо сейчас. Он хороший музыкант.

В подвале пусто и очень чисто. Несколько лет назад, когда Йошка вернулся в старый родительский дом, в подвал не то что войти, через замочную скважину заглянуть было страшно. Йошка в гробу видел все эти швабры и тряпки, но в помещении, где регулярно играешь, должно быть чисто, пришлось выбрасывать хлам и отмывать.

Йошка садится в кресло. Раньше довольствовался деревянным ящиком, но потом нашел на улице отличное старое кресло, истертое, конечно, до дыр, зато очень удобное и величественное, как королевский трон. Как протащил его через низкую, узкую подвальную дверь, загадка на грани мистики, однако не зря старался, играть, сидя в этом кресле – совершенно особое удовольствие, чувствуешь себя натурально императором, владыкой мира, хотя, конечно, владыка мира не ты, а музыка, рожденная твоим дыханием, а значит, – насмешливо думает Йошка, – я тоже важная персона, вроде как королева-мать.

– Королева, мать твою за ногу, – говорит он вслух, устраиваясь поудобней, а потом подносит кларнет к губам и сладко содрогается от самого первого почти неразличимого звука. Он всегда начинает свои импровизации с Мессиановской «Бездны птиц», как медом ему эта бездна намазана, но когда хочешь как следует разыграться, чтобы звезды с неба посыпались, проверено, лучше начинать с нее.

* * *

– По-моему, это самое лучшее твое кольцо, – восхищенно вздыхает Анна.

– Ты всегда так говоришь.

– Ну что ж я могу поделать, если они у тебя с каждым разом все круче и круче! Еще зимой я просто радовалась, что у тебя получается – ну, в смысле, ровненько, аккуратно, отлично для начинающей. Но слушай, теперь уже в голову не придет присматриваться, ровненько, или не очень. Потому что сразу видно, что тут поработал крутой ювелир. И я теперь даже не могу вспомнить, когда это изменилось. Но точно не вчера. А все равно это кольцо лучше всех.

– На этот раз правда ничего так вышло, – кивает Рута. – Это кольцо я бы сама с радостью носила.

– Ну так и я бы носила! – с энтузиазмом соглашается Анна. – Совсем дурой надо быть, чтобы такую красоту не носить.

– Ой, слушай. Ты бы носила? Об этом я как-то не подумала. Это не очень ужасно, что я его тебе не подарю?

– Совершенно ужасно! – безмятежно улыбается Анна. – Но я переживу. Дело есть дело. Клад в сто раз важней. Ну и размерчик, мягко говоря, не мой.

– Да, я делала на крупную мужскую руку.

Рута кладет новенькое, буквально только что законченное кольцо с гелиодором – он же желтый берилл – в специальную коробочку для колец, коробочку – в пластиковый пакет, пакет – в крошечный сундучок, целую партию которых по счастливой случайности купила прошлой весной на блошином рынке. Анна сует в сумку садовую лопатку, и они идут обуваться.

До Барбакана от Рутиного дома совсем недалеко, буквально десять минут быстрым шагом, а они почти бегут, подгоняемые ночным ветром, дующим в спину и собственным нетерпением. Зато потом долго-долго ходят вдоль подновленной крепостной стены, вроде бы, выбирают место и проверяют, нет ли в ближайших кустах каких-нибудь ненужных свидетелей, но на самом деле, просто растягивают удовольствие. Выкопать яму садовой лопаткой – минутное дело, опустить в нее сундучок, засыпать и аккуратно прикрыть дерном – тоже минутное. Раз – и все. И можно по домам. Давно пора спать.

– Это был девятнадцатый, – говорит Рута.

– Ого! А по моим подсчетам, тринадцатый. То есть шесть кладов ты зарыла без меня?

– Ну да. Мне казалось, это слишком безумная идея – делать драгоценные кольца и зарывать их в землю, потому что под городом обязательно должны быть тайные клады, без них – не то. Не решалась тебе рассказать. И не рассказала бы, если бы ты однажды не упомянула своего приятеля, который пишет стихи… ну или не стихи, а какие-то странные тексты, как бы письма не то городу, не то охраняющим его духам, и сразу сжигает, чтобы никто кроме адресата никогда их не прочитал. Я подумала, если ты его одобряешь, то и меня наверное поймешь.

– Везучая я, – улыбается Анна. – Круто быть хранителем таких тайн.

* * *

– Сколько лет сюда к тебе приезжаю, не перестаю удивляться, – говорит Беатриса, и Мартинас вопросительно поднимает бровь: – Ты о чем?

– Все-таки очень странный у вас город, – объясняет Беатриса. – Я тебе, по-моему, всегда это говорю. Потому что каждый раз заново не понимаю, в чем тут штука. Вроде бы, город как город, симпатичный, зеленый, в меру большой, удобный для жизни, но таких на самом деле много, чуть ли не пол-Европы. И большинство постарше вашего, побогаче и, чего уж там, красивей. Но нигде больше нет этого удивительного ощущения, будто вот-вот начнется какая-то невообразимая мистерия, или даже уже началась, и пока мы ходим по улицам, глазеем по сторонам, пробуем кофе, выбираем место для ужина, слушаем уличных музыкантов, разглядываем нелепые граффити на стенах заброшенных зданий, с нами происходит нечто неописуемое, но безусловно важное, словно у нас, ты только не смейся, в это время растет душа. Стремительно, метр в сутки, как японский бамбук.

– Если так, она уже к вечеру второго дня перестанет помещаться в теле, – улыбается Мартинас.

– Да, это бы многое объяснило. И ведь толком не сформулируешь, что именно кажется мне здесь удивительным. Ничего конкретного, сразу все! Как будто у каждого человека, предмета и действия здесь появляется дополнительный смысл, а земля под ногами только кажется твердой, на самом деле там такая зыбкая темная глубина, что лучше о ней не думать, а просто дышать в ее ритме, и тогда… Нет, конечно, ничего особенного не случится. Но придет уверенность, что случилось. Вот откуда оно берется, это неуловимое, но явственное ощущение чего-то совершенно невозможного? Причем я уверена, дело не во мне самой. Я довольно много путешествую, и не припоминаю ничего похожего – ни дома, ни в других городах.