Введение в общую культурно-историческую психологию - Александр Александрович Шевцов

захватывающе сильным чувством, – настолько сильным, что оно скоро исключается из области сознаваемого. Вот почему в этих экспериментах трудно находить «пробелы» и восстанавливать чувствительность» (Перлз, с.109).

Перлз разработал и провел немало экспериментальных работ, позволяющих прочитать то чувство, которое испытывает или хочет передать вам другой.

«Вы могли заметить, как по-разному вы чувствуете себя с разными людьми. Один наводит скуку, другой раздражает; один вызывает подъем, другой – подавленность. Вы, конечно, предпочитаете тех, с кем легко, или с кем вы чувствуете себя счастливым, или значительным. В этих ваших реакциях, скорее всего, присутствует немалая доля “проекции” (то есть вы вкладываете собственную установку в других, а затем считаете, что другие заставляют вас чувствовать то-то и то-то). Но часто справедливо и другое: когда вы можете почувствовать вполне определенную реакцию на другого человека, может быть, что этот человек, сознавая или не сознавая это, намеревается вызвать в вас эту реакцию. Меланхолик может хотеть вызвать в вас подавленность, льстец – чувство собственного величия, задира – раздражение, любитель ворчать – недовольство. И наоборот, живой человек хочет вас заинтересовать, счастливый хочет, чтобы вы разделили с ним его счастье. Развивая чувствительное сознавание своих реакций, можно стать хорошим “ценителем людей”.

Преодолев тенденцию проецировать нежелательные чувства и отношения на других людей, то есть научившись видеть другого человека, а не собственные проекции на него, можно начать замечать, когда кто-то хочет заморочить ваc потоком слов и фактов, загипнотизировать монотонностью голоса, усыпить и подкупить лестью, ввести в депрессию хныканием и нытьем. Вы можете развить эту полезную интуицию, сначала замечая, как вы реагируете на окружающих людей, а потом наблюдая, подтверждается ли ваша реакция другими чертами поведения этих людей. При этом вы начнете разделять проецирование собственных несознаваемых тенденций и действительную интуицию относительно других» (Перлз, с.114–115).

И то же самое, добавлю я, можно развить в отношении представителей любой культуры и любого этноса. Если это, конечно, нужно.

Как бы там ни было, возвращаясь к Коулу, в этой приведенной им фразе о том, что культурно-историческое познание требует эмпатического понимания, видна неопределенность в отношении предмета познания.

Культурно-историческое познание чего? Пока этот вопрос не задан, фраза принимается как естественная и сама собой разумеющаяся. Но стоит только поставить вопрос о предмете, как вся она обретает совсем иной смысл: дальнейший путь культурно-исторической психологии лежит через изучение такой сложной части мышления, какой являются чувства. А поскольку сегодня, как я уже говорил, психология все еще очень часто смешивает чувства и с так называемыми эмоциями, и с ощущениями, следовательно, еще необходимо будет произвести разделение предметов и дать полноценное определение понятия «чувства» как явления мышленческого.

Тем не менее, поскольку отзвуки диалога между естественнонаучным и культурно-историческим направлениями «ясно слышны в сегодняшних дискуссиях о том, как психологи могли бы наиболее плодотворно думать о культуре и мышлении», я приведу рассуждение самого М.Коула.

«Хорошим отправным пунктом для обсуждения этой темы, – пишет он, – может быть опубликованная в середине XVII в. работа Декарта “Рассуждение о методе”, тем более, что связи между современной психологией и идеями Декарта хорошо известны. Он утверждал, что истинная наука базируется на аксиоматических предположениях, из которых путем дедуктивных рассуждений могут быть получены неопровержимые выводы. Количественная оценка измеримых свойств материи в движении позволяет осмыслить мир и его составляющие на языке математических законов. Эксперимент является существенным дополнением к численным расчетам и строгой дедукции.<…>

Декарт полагал, что <…> метод естественных наук может быть применим далеко за пределами области физики. Особенно важным для психологии является его утверждение о том, что вся органическая жизнь, включая функционирование человеческого тела, относится к области естественных наук, исключая изучение человеческого ума и души (l’ame). Следовательно, лишь та сторона человеческой природы, которая является общей для человека и животных (у которых нет души) могла быть предметом естественных наук; уникально человеческие характеристики вынесены за скобки.

Декарт явно исключал из сферы “истинной” науки те явления, которые связаны с конкретными историческими обстоятельствами. Он вообще видел мало пользы в гуманитарных исследованиях, особенно исторических, поскольку они не могли представить точных определений, поддающихся расчетам данных, аксиом или ясных правил доказательств – то есть всего того, что необходимо для выведения общих законов.<…>

Однако было бы ошибкой приписывать разрыв между естественными и гуманитарными науками исключительно слабости последних в те времена, когда начался расцвет естественных наук. Вопрос об исторических законах неразделимо связан с вопросом о человеческой природе, особенно с той ее стороной, которую Декарт исключал из сферы научного исследования – человеческим мышлением. История, ко крайней мере отчасти, является продуктом человеческого ума; у других животных нет истории в том смысле, в каком она есть у человека.<…>

За два столетия, прошедшие после Декарта, ученые, работавшие в традиции европейского просвещения, приняв его характеристику природы науки, отвергли его мнение о том, что изучение природы ума выпадает из области науки, утверждая, напротив, что научная методология может быть применима к исследованию как исторических, так мыслительных феноменов» (Коул, с.34–36).

Вот такую характеристику дает Коул Декарту. Однако ограничиться ею было бы несправедливо, если мы ставим Декарта следующей за Платоном и Аристотелем вехой на пути развития парадигмы, а расстояние до предыдущей чуть не две тысячи лет. Да и с точки зрения понимания судеб европейской науки и всего современного миросозерцания значение Декарта слишком велико, чтобы не уделить ему достаточно внимания.

Рене Декарт (1596–1650). Всю свою жизнь он следовал девизу, который записал в своем дневнике на латыни: «Выступаю в маске».

Мераб Мамардашвили говорил об этом в своих «Картезианских размышлениях»: «Да Декарт и жил так. Среди его записей, в другом месте, мы можем прочитать, что хорошо прожил тот, кто хорошо скрывался» (Мамардашвили, с.8–9).

Биографы Декарта рассказывают, что он был достаточно состоятельным человеком, чтобы не думать о добывании средств к существованию и целиком посвятить себя науке и философии. Чего у него не хватало, так это свободы. Родившись в самом конце шестнадцатого века, он еще застал вовсю идущие процессы инквизиции над инакомыслием. Кстати, именно его философия во многом способствовала созданию общественного мнения, которое воспрепятствовало этим процессам.

В 8 лет Декарт был отдан в школу. Мне думается, что именно школа сделала из него то, что мы знаем под именем Декарта. Это была иезуитская коллегия в городе Ла-Флеш. Заслугой иезуитов, как считается, «было то, что они сделали среднее образование бесплатным и общедоступным. <…> Иезуиты не делали также изъятий для “детей лакеев и кухарок”; будущий “комедиант” Мольер сидел у них за одной партой с принцем крови Конти и пользовался одинаковым с ним вниманием со