Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга 1 - Андрей Лазарчук

Он поднял правую руку. Вдоль предплечья вытянулся тонкий клинок морского корда. Одним движением старый моряк приставил блестящее жало к груди – и погрузил оружие по рукоять. Левая рука судорожно сжала обод колеса, потом подскочила, что-то ловя из воздуха… Губы приоткрылись, выпуская уже ничего не значащие звуки. Глаза замерли изумлённо. Потом голова свесилась на грудь…

Судорога сотрясла плечи. Рука-убийца разжалась и упала ладонью кверху.

Маленькое пятнышко крови алело у основания мизинца.

Пист встал. Посмотрел на отрока, потом на мёртвое тело, потом опять на отрока.

– Ты что-нибудь понимаешь? – прошептал он.

Отрок не ответил. Взгляд его прикован был к тёмному медальону, который выпал из-под ворота чёрной блузы. Распахнутую то ли змеиную, то ли драконью пасть – вот что изображал тот медальон; знак тайного ордена Моста…

– Вы уверились? – от стены с тихим шелестом ткани отделилась очень тонкая женщина в чёрном; вуаль, казалось бы, прозрачная, совершенно размывала черты её лица; голос был неестественно спокойный. – Идите за мной. Нас ждёт долгий и трудный разговор.

Мелиора. Восток

…И вот настал миг, когда стены внезапно и широко расступились, открывая низкий и страшно далёкий горизонт, когда золотистый отсвет лёг на всё вокруг, смешавшись с солнечным светом, когда в ноздри ворвался, заставляя дрожать икры, запах мокрых камней вдоль студёных ручьёв и толстых ломтей ноздреватого снега, забившегося в тень зелёных утесов, которые чем-то – не самим цветом, а чистотой, нежностью и силой цвета… или даже нет: ощущением, которое оставляет цвет в человеке – напоминали однодневных жёлтых пуховых цыплят, таких огромных, что их суетливый радостный бег кажется величавой неподвижностью…

Позади возвышалась Башня. Она была так велика, что казалось: от неё нельзя уйти; она бросала пространство под ноги уходящему так же легко, как бросала тень. Странным образом не давался её цвет: род серого, но не серый. Цвет высохшего под солнцем топляка, может быть. Цвет выделанной и выбеленной, но не окрашенной воловьей кожи… А вот форма запечатлелась сразу. Много раз (как давно это было!) она видела по телевизору эту самую башню, взлетающую в небо на столбе пламени.

Гигантская ракета. Четыре конические башни, плотно прилегающие к центральной, более высокой, цилиндрической, на конце которой покоится нечто ажурное и неимоверно сложное, в деталях не различимое, цепляющее облака… Башня Ираклемона. Будто бы – по легенде – громоотвод, собирающий на себя всё мировое зло и сбрасывающий его в подземелья, в преисподнюю, в Кузню…

А внизу… внизу виден был изгиб красноватой ленты дороги, и по нему тянулись в гору маленькие тележки, запряжённые маленькими быками. Вон там, правее и выше, под основание башни уходит широкая штольня. В ней добывают меловой камень. Отряд же Венедима – остатки его – вышел через узкий боковой лаз, где лошадям пришлось ползти на коленях…

Отрада ехала стремя в стремя с Грозой. Юная лучница сразу понравилась ей лёгким нравом и манерой держаться: уважительной и достойной в одно и то же время. Рассказы её о том, что сейчас происходит на родине, отличались экспрессией, лаконизмом и словесной выразительностью; девушка явно имела литературный талант.

Поговорить с Алексеем Отраде не удавалось. Его сразу оттёрли, отодвинули в сторону. Странно, но вот эту мягкую изоляцию она восприняла с долей облегчения. Он ехал где-то впереди, во главе дозора, Отрада иногда видела круп вороного коня и серую спину, перечёркнутую наискось красноватыми ножнами Аникита… но чаще не видела ничего. Иногда она удивлялась себе, потому что не вполне была уверена в том, что спокойствие её – не поддельное. Бывает ватность тела: при усталости или испуге. У неё была ватность чувств.

Она боялась, что это – навсегда. И ещё больше боялась, что вернётся…

…что всё будет, как в тот первый час, в первый вечер, в первую ночь. Когда всё рвалось, разлеталось в клочья: душа, сердце… когда боль была такая, что хотелось только одного: умереть. Непонятно что удержало её от признания и бесчестья, а ведь это казалось таким простым: честно объявить, что ей плевать на всё и ничего не нужно, кроме как жить с Алексеем, любить его, рожать от него детей…

Но она ничего не сказала, ночь прошла в тоске и угаре, а наутро она тупо удивилась, что жива и ничего не чувствует.

Примерно такой она пришла в себя тогда – на скамейке в замусоренном весеннем сквере. Было это? Или – причуды памяти?.. несколько раз что-то судорожно дёргалось в виске, словно пробиваясь из темноты забвения, но опадало без сил и растворялось…

Возможно, никто ничего не заметил, кроме Грозы. Гроза откуда-то всё знала про неё с Алексеем, однако не позволила себе и доли намёка – интонацией, взглядом, – но почему-то Отрада ничуть не сомневалась в её знании…

Может быть, она заблуждалась. Может быть, заблуждались они обе. Уже ни в чём нельзя было быть уверенным.

Неделю занял поход. Дважды случались крупные стычки: с людьми-кошками и с наездниками на птицах – теми самыми, что расправились с мускарями. Отрада забыла об этих стычках моментально. Не то чтобы забыла, стёрла из памяти – а просто не вспоминала, как о незначащем уроке, отвеченном позавчера.

Ночами кто-то непрерывно шатался вокруг лагеря, подходил к кольцу костров, хохотал, выл, иногда бросал камни и дроты. Случалось, они находили цель…

Гроза сказала: более сотни воинов вошли в Кузню. Вышли – двадцать девять.

Вышли…

Такого простора Отрада не видела никогда. Горизонт был страшно далёк, воздух – прозрачен, и высоки горы. Медленные облака плыли ещё выше, а над ними парило солнце. Она помнила, как Алексей рассказывал (до чего же давно это было…) о хитрой небесной механике смены дня и ночи, о том, что солнц на самом деле два, тёмное и светящееся, они вращаются друг вокруг друга – в компании нескольких лун, – а свет идёт не по прямой линии, как это кажется, а по сложной кривой, приводящей его – если ничто не преградит путь – обратно к источнику… и в это почему-то было легко поверить.

Что-то подобное, хотя и в куда меньшем масштабе, она испытала два года назад, переехав в город. Там тоже всё оказалось не так, и это "не так" ощущалось одновременно и более сложным, и более естественным. Искусственным было предыдущее упрощение.

Венедим обогнал её, посмотрел искоса, дёрнул щекой. Она уже знала, что у него такая улыбка.

Лошади спускались по пологой земляной тропе.

Мелиора. Восток. Агафия, маленькая крепость

В эту ночь к нему пришёл Железан: попрощаться. Земное служение его закончилось, он уходил куда-то далеко, вслед за многими, очень многими. Его отпустили: слав сделал своё дело. Я тоже сделал, думал Алексей, глядя на него, призрачного, истончённого до степени легчайшей дымки; он может уйти; я тоже могу уйти…