Новая журналистика и Антология новой журналистики - Том Вулф

Пожалуй, больше всех обо мне волновался Харли Сьюэлл, вот уже одиннадцать лет выступавший за команды НФЛ. Редеющие светлые волосы, походка вразвалочку, как у моряка, невысокий для линейного рост. Если верить справочникам, вес его составлял фунтов 230, но по виду этого никак не скажешь — кажется, что Харли легче. Во всем он отличался настойчивостью, как на игровом поле, так и в быту. В раздевалку Сьюэлл всегда возвращался первым, первым переодевался, а на поле постоянно передвигался с места на место, поддерживая темп. В команде любили пошутить, крикнув ему: «Замри, Харли!» И всегда он как будто не слышал, продолжал заниматься своим делом. Если кто-то говорил, что «опять Харли всех задерживает» или «Харли спит на ходу», свои понимали, что это тоже шутка. Родом он из Техаса, из местечка под названием Сент-Джо. Харли Сьюэлл почему-то вбил себе в голову, что мне совершенно необходимо отправиться в его родные места и насладиться там верховой ездой на необъезженных мустангах.

— Так когда поедем?

— Ну, Харли, не могу же я так, сразу…

— Незабываемое впечатление! И главное, проще простого. Вышел из дому, а они рядом. Несешься молнией — ах-х, красота!

— Харли…

— Проще простого! Когда едем?

— Но, Харли, сезон ведь еще в разгаре.

Джон Горди рассказывал, что, когда он появился в команде, Харли почему-то взбрело в голову, что у новичка хороший голос. Он время от времени хватался за гитару и напирал на Горди: «Выступаем. Я играю, ты поешь. Поехали!» — «Харли, да какой из меня певец…» — «Давай, давай». — «Но, Харли…» — «Пой, тебе говорят!»

И Горди пел.

После возвращения в школу Сьюэлл, полагая, что я до сих пор еще переживаю, опять явился по мою душу. Почему-то он решил, что лучшим утешением послужит пицца. Он купил где-то здоровенное колесо с сыром и ветчиной и прибыл в школу, положив покупку на заднее сиденье. Два-три игрока оживленно обсуждали в спальне прошедшую игру, когда в дверях вдруг возник Харли, выставив перед собой пиццу.

— Где новенький? — спросил Харли.

Ему объяснили, что я с остальными направился в «Гэй хэйвен» на танцульки. Он подождал немного. За это время пицца стараниями ребят стала значительно меньше, но Харли сберег для меня большой кусок.

Я появился лишь в шесть утра. Два часа проторчал в полиции, чтобы вернуть автомобиль, который я, видите ли, оказывается, припарковал слишком близко к перекрестку. В Дирборне за любое, самое мелкое нарушение правил парковки машину немедленно эвакуируют. Я этого не знал и очень удивился, не обнаружив ее на месте. Усевшись на поребрик, я обхватил руками голову и попытался вспомнить, где же парковался. Рядом остановился таксомотор, водитель понял, в чем дело, и доставил меня в полицию. За зданием полицейского участка торчали желтые тягачи-эвакуаторы и виднелись целые ряды автомобилей-нарушителей. Мой оказался там же. Не чувствуя за собой вины, я заплатил штраф, а затем два часа просидел в необычайно чистой, как в больнице, приемной, ожидая завершения формальностей. Уехал я, дико рванув с места, чтобы продемонстрировать свое негодование.

Когда я вернулся в Кранбрук, солнце уже поднялось. Надвигалась дневная жара. Наверняка у меня в комнате тоже будет душно, но постель манила, и я рухнул в нее, как подкошенный. Но уже в следующую минуту, как мне показалось, услышал:

— Подъем, салага. Некогда разлеживаться.

С трудом разлепив веки, я увидел Харли. Спросонья мне в первый момент померещилось, что за ним стучат копытами и трясут гривами дикие мустанги. Но нет, из-за его плотной фигуры высовывались двое ребятишек.

— Пора вставать.

— Сколько времени?

— Восемь.

— Харли, но я только что уснул. Двух часов не спал.

— Пустая трата времени. Поехали.

— Харли, я был в полиции…

Ребята исчезли, но тотчас вернулись с кофе и булочками.

— Это тебе поможет, — заверил Харли.

— Лучше всего мне помог бы сон.

— Да, и после него ты проснешься с тяжелой головой.

Он повел свой «универсал» мимо зеленых полей. Дети затихли на заднем сиденье рядом с газонокосилкой, которую Сьюэлл у кого-то взял напрокат и теперь вез возвращать. Жара усиливалась, даже продувавший машину ветер не давал прохлады. Харли рассказывал, как трудно ему дался вчерашний матч, какие крутые ему попались блокеры и защитники, как они его донимали, изматывали и унижали. Он явно старался, чтобы я не чувствовал себя одиноким после вчерашнего провала. Потом он помянул Большого Папу-Липскома — вот кто измывался над ним больше всех! Конечно, Лерой Смит, «Мясник» из Грин-Бэй, в удачный день был быстрее и жестче, чем Папа-Липском в день обычный. Но иной раз на Липскома накатывала волна удачи, и тогда он бывал неудержим. Болтал на поле много, орал, что сейчас собирается делать. Самая тяжелая игра против него выпала на долю Харли в кубке профессионалов 1962 года. Он ничего не мог поделать, вышел кто-то еще — тоже никакого сладу. Прикрепили к Папе двоих — и тоже мало толку. Учил Папочку Арт Донован в Балтиморе, где Папа-Липском и играл сначала. На славу выучил.

Я спросил, почему Балтимор уступил такого игрока плимутской «Стали». Харли дернул челюстью и пояснил, что Папа славился заносчивостью и горячностью. Однажды, за год до его продажи «Стали», один из «Кольтов» устроил вечеринку, а Папу не пригласил. Обиженный заявился без приглашения и вышвырнул хозяина в окно. Поднялся большой шум, тем более что пострадавший порвал сухожилие на ноге. Большого Папу поспешили сбыть подальше. Харли говорил о Липскоме, как будто тот сидел на заднем сиденье, но мы оба знали о безвременной кончине грозы футбольных полей от передозировки наркотиков. Я спросил Харли о смерти Папы, но он промолчал. И еще некоторое время рулил молча.

— Я представляю его сидящим в кресле дантиста, — проронил я сонно.

— То есть как? — живо заинтересовался Харли.

— Я где-то читал, что он не мог переносить боль. И к зубному в кресло Папочка усаживался, только если жена садилась к нему на колени и успокаивала при малейшем беспокойстве. Когда я слышу его имя, то всегда представляю, как он сидит в кресле, а дантист пытается залезть к нему в рот, протискиваясь мимо жены. И детский передничек у Папули на груди.

— Не-ет, я его не таким помню. Я вижу его перед собой на поле, рубаха у него выбилась, висит хвостом. И я должен его сдвинуть с места, как бетонную стену. У него вечно были на ногах какие-то странные башмаки из мягкой кожи. Мозоли, что ли, Папу мучили. И еще эта его привычка дурацкая хлопнуть по шлему сбоку, так что казалось, возле уха что-то взорвалось…

Харли помотал головой, как будто у него все еще звенело в ушах.

Но нашлась и у Папы слабинка, которую использовал Детройт. Нравилось ему догнать жертву на виду у публики, картинно снести ее у боковой, вне толпы, вне свалки, чтобы все видели, какой он молодец. Он воображал, что только за этим народ на стадион и ходит. Липском браво вздергивал упавшего на ноги и по-отечески поддавал ему ладошкой под зад. Приманкой служил Харли, имитировавший прорыв по краю и отсасывавший Папочку, в то время как Пьетросанте рвал к седьмой дыре с мячом. Конечно, если б Липском на этот финт не клюнул, плохо пришлось бы Пьетросанте, но поначалу прием срабатывал, и Липском, распустив хвост всегда выбивавшейся наружу рубахи, бросался за Харли.