Мой лучший друг товарищ Сталин - Эдвард Радзинский

В Кремле Коба лично вручал награды ученым.

Счастливые, осыпанные почестями и деньгами, они почти одинаково благодарили «партию и правительство и лично лучшего друга советских ученых, корифея науки и техники товарища Сталина за высочайшую оценку их скромного труда» и «заверяли», что «отдадут все силы на укрепление мощи и безопасности нашей великой Родины».

Теми же словами поблагодарил и я.

Когда церемония закончилась, он сказал мне:

— Ты теперь, Фудзи, у нас богач, с тебя причитается! Угостишь нас с Лаврентием, бедных грузин? И, если не возражаешь, позовем обмыть твою награду и других членов Политбюро. Пусть порадуются за тебя, Героя труда и моего товарища Фудзи.

Он посадил меня в свою машину, кортеж направился на улицу Горького к знаменитому Елисеевскому гастроному.

(На Ближней был целый погреб грузинских вин, но ему нравилось, что мы, как обычные советские люди, заезжаем за вином в гастроном. Правда, улица Горького выглядела необычно. Точнее, обычно, как и должна выглядеть улица, на которой появлялся Коба. Она стала пустыней. На каждом шагу — милиция.)

Мы вошли в Елисеевский. Магазин-дворец был пуст. Все отделы закрыты, работал только нужный нам винный.

Я купил красное сухое Мукузани, белое Цинандали и любимое Кобой Киндзмараули — по четыре бутылки.

И мы отправились на Ближнюю. За нами ехала машина Берии.

Ужин проходил, как всегда, в Большой столовой. И гости были все те же, теперь постоянные — Маленков, Берия, Хрущев и военный министр Булганин. Но к ним прибавился редкий нынче гость — Молотов.

Еще до ареста Жемчужиной Коба перестал звать его на дачу, но тот время от времени звонил сам, напрашивался. Коба разрешал, и Молотов приходил. И сейчас он сидел унылый, понурый, этакий брошенный верный пес.

Как обычно, комендант дачи Орлов и его помощник Лозгачев на маленьких столиках на колесиках привезли закуски и молодое вино маджари. Поставили на стол и мои бутылки. И обязательные при застольях у Кобы сациви, лобио, мясные салаты, телячьи языки, миски с красной и черной икрой, белую и красную рыбу. Оставив на маленьком столике чистые тарелки и драгоценные хрустальные фужеры, удалились. В гостях у Кобы было принято самообслуживание — чтобы обслуга не слышала разговоры.

Коба был гостеприимен и шутлив:

— По случаю великого события сегодня нас всех угощает новый Герой Социалистического Труда товарищ Фудзи, — объявил он. — Пейте, дорогие товарищи, не стесняйтесь, опьянеть не бойтесь. Опьянеть боится только враг. А вы остерегайтесь пьянеть, если находитесь в гостях у врага. И кушайте вволю, вас здесь теперь не отравят, — усмехнулся Коба, — у нас теперь безопасно… как написано на бумажках, приложенных к вашим блюдам.

Действительно, рядом с каждым поставленным блюдом лежал какой-то листок. Я с изумлением прочитал: «Отравляющих веществ не обнаружено». И подпись личного врача Кобы академика Виноградова со всеми титулами.

— Видите — не обнаружено, — засмеялся Коба.

Все знали о секретной Лаборатории Х. И все понимали, что эта надпись неспроста, что, вполне возможно, кто-то сейчас получит подарок от Лаборатории… Но гости были закаленные, выслушали Кобу с непроницаемыми лицами. Начали есть и постепенно успокоились. Пошли тосты.

Первый произнес Берия — «За великого товарища Сталина, отца атомной бомбы».

Второй тост был такой же, но его доверили мне.

И тогда Коба сказал:

— Между нами говоря, мне показалось, что у нашего Фудзи душа ушла в пятки, когда он увидел испытание.

— Напротив, Коба. Я был рад. Я подумал, что такое оружие просто исключает будущие войны.

— Может ли такое говорить марксист? Войн не будет только тогда, когда на всей земле установится диктатура пролетариата… Возражай, не бойся. Итак, товарищ Фудзи хочет возразить своему старому другу товарищу Сталину?

— Но теперь мировая война — это гибель человечества, Коба.

— Кто может ответить товарищу Фудзи?

— Он не прав, — поспешил Хрущев.

— Да нет, Никита, Фудзи, друг моего детства, прав. Совершенно прав. Если… — Коба поучительно поднял толстый палец, — не будет использован фактор внезапности. В будущей войне он становится решающим. Хотя, между нами говоря, и в этом случае уцелеет лишь половина человечества. Но если ею окажется прогрессивная половина, это и станет — чем? Концом всех войн! Трусливым капитулянтам это рассуждение, конечно, не по душе. Но подлинным революционерам-ленинцам…

Он замолчал. И тут я вспомнил его любимую постоянную присказку — о Великой мечте! Неужто это и есть… мечта? Кажется, и соратники поняли, о чем сейчас сказал Коба.

Он пристально глядел на гостей.

Тотчас пошли торопливые тосты — за мудрость Кобы, за нашу армию — самую сильную в мире…

Но после каждого тоста произносившего ждал сюрприз. Булганин, поднявшись, снял очки, и во время его тоста затейник Берия ловко подложил их ему под зад. Все хохотали, включая вмиг ослепшего Булганина. Мне даже показалось, что он снял их нарочно. Во всяком случае, вскоре у него на носу оказались… запасные очки! Маленкову, пока он говорил свой тост, подсыпали сахар в вазочку с любимой им икрой. И так далее…

Когда съели закуски, Коба по домофону приказал:

— Новые тарелки.

Опять вошли комендант Орлов с помощником Лозгачевым. Они молча взяли скатерть за края, подняли вместе с посудой, встряхнули и быстро свернули кульком. Весело зазвенел битый драгоценный хрусталь, мешаясь с остатками еды.

Вскоре на столе вместе с новой скатертью и новыми приборами появились горячие блюда.

— Кстати, Вячеслав, — вдруг как-то дружески обратился Коба к молчавшему Молотову, — я ведь тебя не звал, но рад, что ты сам захотел прийти. Ну, раз пришел, просвети нас, Вячеслав, чей ты шпион? Английский, американский, сионистский или гитлеровский… или все вместе? Сам расскажи нам, чтобы товарищу Абакумову не понадобилось помогать тебе вспоминать… Шучу.

Все рассмеялись. Молотову тоже пришлось засмеяться.

После чего бесконечные тосты и славословия продолжились. Но после очередного выступления Коба вновь повернулся к Молотову:

— А знаете, Вячеслав после разоблачения жены написал мне письмо. Хоть он и шпион, но письмо написал хорошее, отдадим ему должное.

Молотов побледнел.

— Письмо личное, — продолжал Коба, — но какие могут быть секреты от друзей, членов Политбюро. Да и сам пришел, думаю, для этого. Расскажи его вслух нам, твоим друзьям, ты ведь его помнишь?

В первый раз я увидел, как сверкнули яростью глаза Молотова и… тотчас погасли. Как у меня… тогда.

Молотов встал и монотонно, на память начал читать свое письмо:

— «Дорогой товарищ Сталин! При голосовании в ЦК по предложению об исключении из партии моей жены П. С. Жемчужиной я воздержался, что признаю политически неверным. Заявляю, что, продумав этот вопрос, голосую за это решение ЦК, которое отвечает интересам партии и государства и учит правильному пониманию коммунистической партийности. Кроме того, я признаю свою тяжелую вину в том, что вовремя не удержал близкого мне человека от ложных шагов и связей с антисоветскими националистами вроде Михоэлса…»