Театральная история - Артур Соломонов

Стук колес аккомпанировал ее мыслям. Она, понимая, какой хаос чувств начинает бушевать в ней, спасалась тем, что шептала монологи Джульетты. Жизнь и смерть этой тринадцатилетней девочки были ей более понятны, чем то, что происходило с ней.

Рука Александра со все большей легкостью порождала слова. Грешным делом он начал подумывать – не стать ли ему писателем? По крайней мере он все настороженнее относился к делу, которому отдал жизнь. «Я читаю, упорно читаю, хоть мне и часто скучно, жизнеописания святых. Так вот! Замечательные слова я там нашел: "держаться в вере". Сколько упражнений, ухищрений существует для того, чтобы держаться в вере! Разработаны тактика и стратегия борьбы с соблазном. Чтобы держать в памяти сердца те мгновенья, когда Бог явил себя».

На кухне голодно мяукнул Марсик. Александр понял, что за чтением святых книг совсем забыл о нуждах своего питомца. Вышел на кухню, подхватил голодающее животное на руки и поцеловал в нос. Но кот не ответил любовью на любовь – ему была нужна не ласка, а еда. Александр положил неистово размахивающего хвостом Марсика на пол, открыл холодильник и понял, что ничего кошачьего там нет.

Разве что сметана?

Александр вытащил пол-литровую банку жидкой сметаны и вылил ее в кошачью миску. Всю. Марсик благодарно заурчал и с голодным азартом воткнул морду в сметанное озеро.

Наконец пир Марсика, как все хорошее, закончился. Александр, удовлетворенный сытым видом кота, продолжил свои театрально-религиозно-любовные исследования.

«Веру поддерживают молитвами, службами, постами. Поддерживают ее и общением между верующими, которые уверяют друг друга, что Бог есть.

В театре существует отточенная веками техника пестования таланта и удержания вдохновения. Любовь же, возникшая однажды, оказывается оставленной на произвол судьбы. И нет сомнений, что судьба этот произвол обязательно применит – рано ли, поздно ли.

Смешно сказать, чем мы подпитываем свою любовь, какими способами мы ее бережем и растим!

Я решился на иное. Как монах обороняет свою веру от соблазнов, так я буду оборонять свою любовь. Как актер взращивает образ, лелеет, обдумывает во всех деталях, отсеивает лишнее, так и я буду взращивать свою любовь.

Я буду держаться в любви, как актер в образе. Сначала! А потом, когда научусь любить, я буду держаться в любви, как в вере.

Есть система управления вдохновением – система Станиславского. Нас ведь не смущает – ах, он посягнул на божественное!

Необходимо создать систему удержания любви. Я посвящу этому оставшееся у меня время».

Денис Михайлович, лежа в постели рядом с Наташей, впервые за несколько недель позволил себе протянуть руку.

Наташа ощутила, как ладонь мужа робко коснулась ее запястья. Поднялась выше.

Плечо.

Шея.

Волосы.

Наташа вскочила с кровати.

Денис Михайлович забормотал: «Извини, извини».

Наташа села на кровать.

Вгляделась в темноту – даже глаз Дениса Михайловича не было видно. Похоже, он их закрыл, не желая видеть, что предпримет его супруга.

А Наташа не знала, что можно предпринять.

Разводом она уже грозила. Уходила. Изменяла. Жила с другим. И вот она снова рядом с этим всепринимающим «пустым местом».

Наташа, не ведая того, назвала своего мужа так же, как ее называл Преображенский.

Ей страстно захотелось на сцену.

Она легла на край кровати.

Денис Михайлович старался не дышать, чтобы ничем не проявить своего присутствия. О том, чтобы снова отправить руку на разведку, он и не помышлял.

Такое путешествие он попробует предпринять только через несколько недель.

Он был бесконечно унижен.

И счастлив.

Во время репетиций Александр сидел, как всегда, в пятом ряду. Наташа уже не могла игнорировать его присутствие, чувствовала поток обращенных к ней слов: «я есть, я тебя люблю, я тебя жду». Раньше Наташа хотя бы временно избавлялась от хаоса, играя Джульетту, бесстрашную максималистку, бесповоротно решившуюся любить. Теперь все изменилось. Юная Капулетти так крепко вошла в сознание Наташи, что однажды она подумала: «Джульетта как будто меня обвиняет, что ли?» Эта мысль ни на секунду не показалась ей нелепой или смешной.

Она выходила из метро, повторяя слова своей героини: «В минуте столько дней, что, верно, я на сотни лет состарюсь, пока с моим Ромео свижусь вновь». К кому ей обратить эти слова?

И она поднималась по лестнице, и заходила в дом, и здоровалась с Денисом Михайловичем, который как будто уменьшался в ее присутствии, и ей даже не верилось, что человек может так решительно и бесповоротно отказаться от достоинства. Ей становилось так жалко мужа, что она несколько раз попробовала его приласкать. Он был изумлен и даже напуган ее ласками.

Хилое, червивое чувство, которое она испытывала к мужу, угнетало ее. Ей не хотелось жалеть. Теперь этого было мало. Наташа преображалась.

В артистическом смысле она оставалась столь же бескрасочной. Однако паразит, заселенный в нее Шекспиром, требовал, чтобы она жила другой жизнью.

В общении с коллегами Александр становился все ровнее. Актеры находили, что он стал скучным. Александр все меньше желал кому-то понравиться. Возможно, в нем рождалось что-то новое, но артист погибал – ведь артист для того и выходит на сцену, чтобы быть любимым.

Однажды Нинель Стравинская, встретив Сашу на лестнице, сказала:

– Вы потрясающе держите удар.

Александру, с одной стороны, польстила эта фраза. С другой – резанула претенциозность, с которой она была произнесена. «Как будто орден мне вручила Нинель Карповна», – подумал он, глядя, как тяжело, медленно спускается по лестнице старая актриса.

Преображенский поднимался ей навстречу. Он как всегда с уважением поздоровался со Стравинской и подошел к Александру. Было видно, что он очень устал, что сумятица последних репетиций утомляет и раздражает его.

– Мы должны после премьеры напиться. Просто обязаны, Саша.

– Конечно.

– Ни один спектакль мне так не давался. Все наперекосяк! И неясно, зачем все это? Я от таких предложений в кино отказываюсь уже который месяц! А зачем? Чтобы поучаствовать в чужой игре! Пользуясь нами, Сильвестр мстит Ипполиту. Ты же это понимаешь?

– Это, мне кажется, все понимают.

– И еще что-то затеял с Ганелем, как будто мало ему назначения этой… Извини… – Саша махнул рукой, мол, не извиняйся, проехали. – Я утром просыпаюсь и чувствую, что мне необходимо все это прекратить. А потом прихожу сюда, вижу гримерную, мой костюм и так играть хочется… – Преображенский улыбнулся. Как показалось Саше – виновато.