Судьба ополченца - Николай Обрыньба

Я вспомнил рассказ Володи Лобанка, комиссара бригады, как строили они эту первую свою землянку в Сосняговской пуще, когда он получил задание остаться для организации подпольной борьбы в Лепельском районе, куда незадолго до войны был назначен секретарем райкома, и как понадобилась им дверь для землянки, и он, сняв дверь в школе, тащил ее на спине семь километров — под дождем, ночью, — чтобы замаскировать следы. Зачем он тащил эту дверь? Я часто думаю, насколько сначала даже самые незначительные вещи делаются с большими усилиями и как потом очень многое упрощается.

Уже совсем рассвело, мы приехали на место своей дневки, остров на болоте. Среди болота, поросшего небольшими корявыми сосенками и коричневым сейчас камышом, возвышался песчаный бугор, в небо поднимались высокие сосны и ели, шумели тяжелыми обледенелыми ветками, раскачивались стволы, иногда поскрипывая, кое-где белели березы, пересекали темноту чащи изогнутые дугой под тяжестью снега молодые деревца; и вдруг, преграждая путь, взмывались вывернутые буранами и грозами корневища, поднявшие к небу свои руки-корни, как бы желая удержать: «Не подходи!» — всегда мне казалось, что за ними спряталось что-то угрожающее. Да, это настоящая пуща! Здесь, на этом месте, создавалась бригада, сюда к Лобанку зимой сорок второго пришел Короленко с группой окруженцев, и в марте уже они стали небольшими группами выходить на операции. Так рождалась бригада. Оторванный от всех и всего отряд Лобанка в десять-двенадцать человек зимовал в тесной замаскированной землянке, так искусно поставленной, что когда немцы прочесывали лес в поисках партизан, то прошли по настилу над головами людей и ничего не заметили.

Землянка сохранилась хорошо, но еще в лучшем состоянии была баня, решили дневать в ней. Распрягли лошадь, поставили к саням, дали сена, а сами залегли в бане, зарывшись в солому, и заснули сном праведников, иногда только по очереди выходя наверх посмотреть, что на улице.

Выбрался из землянки. Лес стоял белый, на деревьях грудами лежал снег, и кое-где сквозь голубизну снега сверкало золотистое небо. Вынул альбом и стал рисовать — землянку, так гостеприимно нас принявшую; лошадь, стоящую у саней… Эти рисунки и сейчас у меня.

Вечерело, мы лежали в соломе и обсуждали, как украсть орудие, строили догадки, чего хотят и что готовят нам власовцы; Павел рассказывал, как начинали они партизанить, как строили эту баню-землянку, в которой мы лежали…

В ту зиму на всех напали от нечистоты вши, этот страшный бич войны. И вот в условиях полной конспирации была построена эта баня. Вырыли глубокую яму, выложили ее изнутри бревнами, соорудили печь из камней, в цистерне из-под бензина грели воду. Трубу вывели наружу через настил крыши, сделанной в два наката: сверху бревна закрыли землей, замаскировали мхом, посадили маленькие елочки и вкопали сухое дуплистое дерево, через которое и была выведена труба; так что и подойдя вплотную нельзя было догадаться о том, что находится под ногами. Натапливали печь сильно, развешивали одежду над раскаленными камнями, плескали воду, и пар обдавал одежду, убивая смертоносных вшей. Здесь же в пару хлестались вениками, которых было в изобилии; мылись глинкой, так как мыла не было. Это все дало возможность сохранить силы бойцов и их настроение.

* * *

Когда стемнело, запрягли лошадку и отправились снова в Боровку. Добраться удалось хорошо. И опять мы с Хотько пробираемся к хате, где должен его ждать Сахаров. На подходе снял гранату и отогнул железки, чтобы освободить кольцо. Мы не знали, что нас ожидает, ведь Сахарову уже известно, что Хотько идет на встречу, если переговоры — только западня, засада может нас ждать уже на подходе; но, возможно, сначала он постарается прощупать, нельзя ли проникнуть в бригаду, тогда нужно усыпить его бдительность обещаниями, это уменьшит риск нашего возвращения. Стукнули в окно. Хозяин сразу открыл дверь, сказал тихо: «Ждет. Один». Мы вошли в сени, и я сразу шагнул в горницу, Павел остался за порогом.

Сахаров сидел возле печки у маленького столика, чуть больше шахматного. Он был в форме обер-лейтенанта. Горела керосиновая лампа. Мы рассчитывали на внезапность: он ожидает Хотько — а вхожу я. Но он на шум не повернулся и глаз не поднял. Я прошел к окну напротив печи, сел на лаву, показалось унизительным стоять перед ним. Силился заглянуть ему в лицо — увидеть глаза, но он сидел наклонив голову, в глаза не посмотрел. Зато мои руки с гранатой, приготовленной к взрыву, он видел. Я сказал:

— Саша Сахаров, мы сидели с тобой вместе в лагере Боровуха и находились в рабочем корпусе. Я — в комендатуре рисовал немцев, майора Менца, а ты работал инженером по канализации и водопроводу. Может быть, ты меня запомнил?

Возможно, потому, что было в комнате полутемно, свет маленький горел, не он не дал понять, что узнал меня, только кивнул. Я опять начал:

— Саша, я буду с тобой говорить. Но в любую минуту, если что не так, выдерну кольцо. Отвечай на вопросы. Ты вызвал Хотько. Ты передавал через хозяина, что хочешь встретиться с Хотько. В особом отделе бригады решили вместо Хотько послать меня, так как мы знакомы. Ты можешь отдать мне письмо и сказать свой ответ комбригу, я передам. Мне поручено передать: командование бригады согласно принять тебя с батальоном.

Опять никакого ответа.

В этот момент Хотько переступил порог и закрыл дверь. Прошел молча и сел на табуретку возле столика, чтобы быть по правую руку Сахарова, свою правую держал в кармане полушубка, с пистолетом. Обращаюсь к Павлу:

— Думаю, никто не возражает, приготовь фонарик, чтобы лампа случайно не погасла.

Павел заерзал, вытащил левой рукой и зажег фонарик.

— Ну вот, Саша, теперь быстро, времени у нас нет. Согласен на переход вместе с батальоном?

Он вдруг начал путано объяснять, что сейчас немцы внимательно очень следят за ним и он боится, может кто-нибудь выдать, но есть верные люди…

Очень сбивчиво и ничего конкретного, определенного. Внезапно он оживился, даже вскинул голову:

— Да знаете, сам я готов перейти! И еще людей приведу, надежных, за них я отвечаю…

Опять юлит и изворачивается — не хочет дать прямого ответа. Значит, его обещание взять Хотько и есть цель встречи! Значит, нас ждет засада! Надо сейчас же дать ему козыри, заинтересовать!

— Мы не можем вернуться к Дубровскому без твоего ответа, надо тебе написать — что ты готов сделать. Пиши комбригу.

Он с готовностью вынул бумагу и начал, склонившись, что-то писать. Это самая напряженная минута встречи. Я уже четко понимаю, что переговоры провалились, он хитрит, о переводе батальона нет и речи, это не разговор человека, осознавшего свою вину перед родиной и готового к действиям. Прошу его прочесть написанное. И вдруг звучит:

— «Я хочу искупить свою вину перед советской властью и прошу принять меня и моих товарищей к вам в бригаду».

В горле спазм — от досады, от напряжения, тому, что он написал, я не верю — хочет затянуть переговоры. Но зачем? А может, ответ уже ждет нас — в сенях? за стеной хаты?.. Надо уходить! Кончать эту комедию, которая может так дорого нам обойтись. Говорю как могу спокойнее: