Судьба ополченца - Николай Обрыньба

Все это делалось под носом у гарнизона немцев, стоявшего в каменной церкви. Правда, полиция — пятнадцать человек, которые несли в ту ночь караул в местечке, сагитированные Маркевичем, перешли на нашу сторону, что и дало возможность успешно провести всю операцию, а Сергей Маркевич, пока возились с комендантом, успел еще и все документы в комендатуре уничтожить.

Но Женя была подавлена происшедшим и своей ролью как бы предательницы человека, ей доверявшего. С ней случилась истерика, она плакала, обвиняла себя, и ее увидел Жуков, заместитель комбрига, он участвовал в операции по захвату. Миша понимал: если в таком состоянии она явится в лагерь, люди могут не понять ее чувств, будут смотреть на нее как на изменницу, которая любила врага, это было опасно, а он видел в ней чистого и верного человека. И тогда, чтобы спасти ее, он предложил Жене считать себя его женой. Жукова в бригаде любили и уважали, он считался самым справедливым командиром, вот он и решил своим авторитетом оградить Женю. С этого времени она стала жить в лагере в отдельной землянке. И потом они действительно поженились.

Да, не только ее спас он, а и нашу группу военнопленных, девять человек, когда в первый же день нашего прихода в партизаны решил идти с нами в засаду.

Вся организация и идея операции захвата принадлежали Маркевичу. Гарнизон был сильно укреплен дотами и несколькими рядами проволоки, взять его с боя было трудно, потому и решили действовать хитростью. И действительно, вскоре после похищения немцы сами оставили гарнизон и перебрались в Лепель.

Утром в Истопище допрашивали коменданта. Оказался он заядлым фашистом, твердил, что все равно Германия нас победит, и закончил словами: «Хайль Гитлер!» Его расстреляли.

Закопали мы коменданта, а на следующее утро по следу пришла его собака. Юрка Смоляк прозвал ее Тассом; уж очень часто ей пришлось менять хозяев, как он объяснил.

Собака была ростом с теленка, умная, но очень свирепая. Лобанок не мог с ней справиться, никак не удавалось ее приручить, на своих бросалась, и решили ее убить. Жалко мне ее стало, ведь надо учитывать, сколько раз ей переучиваться пришлось, хоть кого с толку собьет. Попросил я ее себе. Но свойство Тасс имел особое, будущий хозяин должен был его силой брать, нужно было показать Тассу свое превосходство, иначе он не подчинялся.

Оделся я в плотный полушубок и шинель сверху, на руках рукавицы, левая еще замотана, а в правую взял нагайку. Пришел в землянку Лобанка. Тасс был привязан. Стал подходить. Пес, разинув пасть, бросился на меня! Я ему руку в пасть сунул, а другой схватил за ошейник и скрутил, умудрился сесть на него верхом и отстегал. Отвязал от нар, отпустил горло — слушается. Привел в землянку к себе. Тасс хмурый, на меня не смотрит, но повинуется. Ребята на нары позабирались, всем, что было, поукрывались, смеются. Заснули, но ночью никто не посмел встать.

Проснулись рано, еще чуть рассвет в окне показался. Снег за ночь выпал, печка остыла, прогорела. Никто не хотел вставать, все прикрывались, что еще темно. Тасс сидел возле двери и щерился, у него подрагивали губы, вот-вот бросится. На мои повелительные приказания не обращал никакого внимания. Ребята гоготали под одеялами:

— Ну, хозяин, возьми его сегодня голым!

— Посмотрим, как ты без штанов с ним справишься! Мишка приготовил «наган». Но я стал просить, чтобы не стреляли, а помогли мне. Договорились, что я Тасса вызову броситься на меня и накину на него одеяло, в это время Иван и Мишка схватят его за задние лапы и поднимут, отнимут точку опоры, чтобы он не задушил меня, а я должен ухватить за ошейник и оседлать Тасса.

Вот миг — мое движение — и Тасс бросается на меня! Успеваю набросить одеяло, он больно хватает меня за левую руку через одеяло, но, обезумев, поднятый за хвост и задние ноги, выпускает руку — и я уже очутился верхом на нем и, не давая опомниться, отлупил сильно. Досталось и мне, когтями ногу здорово поцарапал.

Но Тасс не повиновался, уполз под нары.

Прошли день, вечер. На просьбы и приказания он уже не реагировал, еду не брал. Пришлось лезть самому под нары. Голову отворачивает. Начал осторожно гладить его лапу, до головы боюсь дотронуться, но все безуспешно.

Утром следующего дня мы увидели, что вода выпита, а еда осталась. Опять полез под нары, ласкал его, стал чуть податливей. Вылез он только вечером, и я повел его гулять. Вел рядом на поводке, боялся я его отпустить, чтобы не застрелили; бросался Тасс на людей, порвал уже шестнадцать человек, почему мне Лобанок его и отдал, комиссару нельзя держать такого пса у себя в землянке, куда приходит много людей.

Тасс считал своим долгом меня охранять. Если пришел кто-либо в землянку, Тасс глаз с меня не спускает, и чуть я голос повышу или, разговаривая, взмахну рукой, бросается на моего собеседника, валит на пол — и к горлу. Тут уж я употреблял власть хозяина, охлаждая его пыл тумаком. Обижался Тасс ужасно на меня — есть не станет, отворачивается и всем видом своим показывает, что несправедливо с ним поступили. Голос повышать тоже нельзя — он не любит. И сам без дела не лает. Скажешь ему: «Голос!» Он: «Гав», — и все. Скажешь: «Два раза голос», — два раза гавкнет. С ним нужно было быть очень осторожным. Но на операциях это самый верный пес был. Много раз Тасс ходил со мной в атаку; и под пулями был всегда рядом, ползет бок о бок на животе. Принес пользу Тасс и бригаде, ловя убегавших предателей.

Сильно мы с Тассом подружились. Бывало, сижу работаю, а ему гулять хочется. Сперва он деликатно напоминает о себе коротким повизгиванием. Видя, что я не обращаю внимания, берет в зубы полено, поноску свою, становится возле выхода и поглядывает на меня, поворачивая голову. Не действует. Тогда, оставив полено, несет мне на колени поочередно шапку, шарф, полушубок и, взяв полено в зубы, занимает свой пост у двери. Ну, тут уж я не выдерживаю, смеюсь, одеваюсь, и мы вылезаем друг за другом на воздух.

Позднее пришлось нам расстаться с Тассом, об этом я еще расскажу.

«Портрет Дубровского и Лобанка». — Рождение замысла. — Вывозим из Боровки семью партизана. — Едем за орудием. — Поджог. — Картина «Выход бригады Дубова на операцию»

Пока кузнецы и конюхи делали ось, налаживали упряжь для лошадей, чтобы ехать за орудием, я рисовал листовки, готовил холсты и подрамники для картин. К Октябрьским торжествам сделал я для штаба бригады портрет Сталина с репродукции Герасимова, и теперь он висел напротив двери в землянке Дубровского, сразу привлекая внимание всех входящих; свои уже привыкли, а когда из других бригад приезжали, то сильно удивлялись, что в штабе у нас настоящая картина висит и есть в бригаде свой художник. Вот после этой копии и пришла мне мысль, а может, попробовать и картины писать, а не только акварели и рисунки. И начал я в свободное время тесать планки для подрамников, готовить холсты; один уже натянул на подрамник, прогрунтовал его клеем с мелом, и теперь он стоял в землянке, сияя белизной; еще я не знал, что будет изображено на нем, но так и тянуло начать писать. Холст я брал крестьянский, белый; мел для грунтов мне принес из Ушачей Опенок, начальник нашего телефонного узла, он же позднее достал целую коробку масляных красок. Только вот белил не было. Но однажды принесли и белила, баночку белой эмали, попробовал — оказалось, она красиво ложится и большой светосилы. Кистей тоже не было, а их нужно иметь для всего, начиная с паспортов, кончая лозунгами. Но и с кистями дело постепенно наладится.