Имплантация - Сергей Л. Козлов

общей образованности и на любую подготовку, на любое воспитание, имеющее целью внушить членам одного общества некоторый запас общих принципов, привязанностей, верований и чувств? [Op. cit., 190].

Другими словами, отрицание роли общей культуры ведет к распаду общественного единства: как видим, Ласерр продолжает линию аргументации, ранее развитую Брюнетьером.

Обвинение, выдвинутое сперва против Дюркгейма, включается впоследствии Ласерром в итоговый обвинительный вердикт, касающийся «новой Сорбонны» в целом:

Она [Сорбонна] отождествила общую культуру и дилетантизм, эти две противоположности, чтобы распространить заслуженно дурную репутацию дилетантизма и на общую культуру. Она признает лишь слепое накопление сырых материалов – признает не только как цель умственной работы, но и как единственный способ преподавания, как педагогический инструмент. Философская, историческая и критическая позиция реформированной Сорбонны определяется одним словом. Это систематическое отречение от разума [Op. cit., 477–478].

О причинах, приведших к такому отречению, Ласерр говорит чуть позже, на самых последних страницах своей книги. Причины эти состоят в «засилье еврейского и особенно протестантского элемента в стенах Университета». Это засилье квалифицируется Ласерром как «скандальное с нравственной точки зрения» и как «вопиющий факт, сущностно связанный с войной против умственного воспитания, ведущейся во имя „демократии“» [Op. cit., 489].

Аналогичным образом оценивают «новую Сорбонну» Массис и Тард:

Наши реформаторы покушаются ни более ни менее как на классический идеал культуры; они поставили себе целью заменить этот идеал новым образцом умственного развития. Именно этим определяется вся серьезность нынешнего спора; именно поэтому надлежит сделать этот спор достоянием широкой гласности. ‹…› Идеал, который нам навязывают, – это специализация, обязательная уже в коллеже и продолжаемая на факультете [Agathon 1911, 70].

Дальше следует ссылка на Дюркгейма и все та же цитата из книги «О разделении общественного труда». Массис и Тард, как до них и Ласерр, видят в этом культе специализации огромную угрозу, но каждый защищает от этой угрозы что-то свое, наиболее дорогое: Ласерр – в первую очередь единство общества, а Массис и Тард – в первую очередь индивидуальный талант. И, чтобы побить сциентистов их же оружием, Массис и Тард (как до них и Брюнетьер) ссылаются на авторитет Клода Бернара, который писал: «Науки движутся вперед лишь силою новых идей и творческой или оригинальной мощью мысли» [Op. cit., 79]. (Массис и Тард цитируют 5-й параграф 3-й главы 3-й части «Введения в экспериментальную медицину» Бернара).

Что же касается отождествления культуры XVII века с дилетантизмом, то Массис и Тард, вслед за Ласерром, в корне отвергают подобное отождествление, видя в нем

чисто полемический прием. ‹…› Смешивать дилетантизм с классической культурой, этим продуктом дисциплины и усилия, возведенного в систему, – значит допускать грубейшее искажение истины [Op. cit., 160–161].

«Эрудит» в полемическом дискурсе

Обратимся теперь к другому термину, использованному Марком Блоком в комментируемом нами пассаже, – «эрудиты». Слово «эрудиция» тоже было словом-сигналом в борьбе правого лагеря с новой Сорбонной. В этой связи следует остановиться на разделе книги Ласерра, специально посвященном исторической науке. Это единственный раздел во всей книге, не принадлежащий перу Ласерра: автором раздела «История» был молодой адепт «Action française» Рене де Маранс[55]. Согласно Марансу, «новое понимание истории основано прежде всего на смешении истории и эрудиции». Апостолы нового понимания истории (а это для Маранса в первую очередь Ланглуа и Сеньобос) не способны

ни провести различение между историей и эрудицией, ни тем более иерархически упорядочить отношения между той и другой. В результате они приходят к разрушению как подлинной эрудиции, так и подлинной истории [Lasserre 1912, 335–336].

Противопоставление «истории» и «эрудиции» у Маранса по сути своей в общем аналогично противопоставлению «историков» и «антикваров», развитому позднее в работах Арнальдо Момильяно[56]. Маранс выделяет три главные формы, в которых проявляется это некритическое смешение истории с эрудицией: 1) поглощение общего частностями; 2) подмена суждений предварительными материалами к суждениям; 3) сведение истории к текстологии. Надо сказать, что текст Маранса выгодно контрастирует с прочими современными ему образцами «критики справа», направленной на образовательные реформы конца XIX – начала XX века, будь то статьи Брюнетьера, Морраса, Агафона или основной текст книги самого Ласерра. В тексте Маранса почти нет патетической риторики, так или иначе характерной для всех перечисленных выше авторов, зато есть поступательное развитие концепции (вместо риторических амплификаций одной отдельно взятой мысли) и нюансированность характеристик. Именно такой взвешенностью отличается подход Маранса к проблеме соотношения истории и эрудиции, что не преминул подчеркнуть и сам Ласерр в заключительной главе своей книги:

Суть сорбоннского варварства была [выше] неоднократно охарактеризована формулой: эрудиция без мысли. Мы остереглись от того, чтобы говорить, подобно некоторым другим, об излишествах в эрудиции или о злоупотреблении эрудицией [Op. cit., 474] (курсив наш – С. К.).

Из этих слов видно и сходство между двумя соавторами, и расхождение между ними: оба заверяют в своем уважении к эрудиции как таковой, но Маранс видит корень зла в некритическом смешении истории с эрудицией, тогда как Ласерр говорит об «эрудиции без мысли», т. е. о том, что эрудиция вытесняет историю.

Те «другие», которые, согласно Ласерру, обвиняют Сорбонну в «злоупотреблении эрудицией», – это, очевидно, Агафон, т. е. Массис и Тард. «Злоупотребление эрудицией, комментариями, глоссами и специальными проблемами уже приносит свои плоды», – читаем мы в авторском предисловии к «Духу новой Сорбонны» [Agathon 1911, 17]. Ценностные установки Массиса и Тарда отличаются от установок Ласерра и Маранса довольно заметно. Ласерр и Маранс – сторонники «Action française», то есть роялисты, антисемиты, поклонники классицизма и заклятые враги романтизма. Что касается Массиса и Тарда, то Массис, будучи националистом, далек от политического радикализма Морраса, а Тард и вовсе является либеральным республиканцем. В эстетическом отношении они романтики-иррационалисты; литература их интересует гораздо больше, чем история[57]. Поэтому вопрос об эрудиции они решают гораздо радикальнее, чем Ласерр и уж тем более чем Маранс: по мнению Агафона, эрудиции в Сорбонне должно быть отведено чрезвычайно ограниченное место. Во-первых, уверенно заявляют Массис и Тард, «роль Сорбонны состоит в том, чтобы готовить преподавателей, воспитателей юношества, а не эрудитов» [Op. cit., 14–15]. Во-вторых же и в-главных, научный подход к cловесности и к истории является специфически немецким подходом: он не согласуется с «гением французской расы», и это «глубинное несогласие между темпераментами и методами» ведет к интеллектуальной деградации молодежи и к упадку образования в целом [Op. cit., 16–17]. Самым ярким внешним проявлением этого злоупотребления эрудицией и этого интеллектуального упадка является в глазах Массиса и Тарда «картотечная мания» – «la manie des fiches»:

Всякое изыскание начинается с составления картотеки, и в Сорбонне вас оценивают именно по числу ваших карточек [Op. cit., 38].

Эти «научные» труды вдобавок лишены всякой композиции. По удачному выражению одного школьного преподавателя, соискатель довольствуется тем, что «опорожняет свой ящик с карточками в свою книгу» [Op. cit., 56] (выделено авторами).

Оригинальность, воображение, изобретательность – все эти качества теперь презираемы. Ценность имеют только карточки – именно потому, что карточки безличны, что они в буквальном смысле лишены разума [Op. cit., 78].

Если классическое образование воспитывало в юношах вкус к сознательному усилию и к умственной сосредоточенности, то культ карточек воспитывает интеллектуальную пассивность и расслабленность:

Расположиться в библиотеке, марать чернилами кусочки бумаги, выкладывать карточки в растущую стопку – какая легкая, cладко-дремотная задача! Выполняя ее, можно даже, кажется, думать о чем-то своем, а не об изучаемом вопросе (Op. cit., 151).

Фигура ученого-гуманитария, фетишизирующего свою картотеку, поражала воображение французских литераторов этого времени: Массис и Тард ссылаются на «Остров пингвинов» Анатоля Франса (1908), где изображен великий искусствовед Фульгенций Тапир, нашедший свою смерть под лавиной обрушившихся на него карточек [Op. cit., 38], а Шарль Пеги в тексте 1906 года, озаглавленном «Брюнетьер», писал о социологах-дюркгеймианцах:

Они безмерно счастливы, они безмерно превосходят нас, грешных. Пока мы, несчастные слабые