Имплантация - Сергей Л. Козлов

лишь об одном разделе блоковской книги – об «Очерке истории критического метода». Это 1-й раздел 3-й главы «Апологии истории».

Текст

Блок здесь рассуждает о колоссальном значении критического метода, основы которого были заложены в XVII веке Папеброхом, Мабильоном и Ришаром Симоном, а затем он подчеркивает трудности, с которыми до сих пор сталкивается историческая наука. В числе этих трудностей он сперва называет интеллектуальные недоработки самих историков, после чего говорит:

Surtout, le besoin critique n’a pas encore réussi à conquérir pleinement cette opinion des honnêtes gens (au sens ancien du terme) dont l’assentiment, nécessaire sans doute à l’hygiène morale de toute science, est plus particulièrement indispensable à la nôtre. Ayant les hommes pour objet d’étude, comment, si les hommes manquent à nous comprendre, n’aurions-nous pas le sentiment de n’accomplir qu’à demi notre mission? [Bloch 2006, 910] (выделено нами. – С. К.)

Главное же – потребность в истории еще полностью не овладела умами «честных людей» (в старом смысле этих слов), чье признание, нужное, конечно, для моральной гигиены всякой науки, особенно необходимо в нашей. Ведь предмет нашего изучения – люди, и, если люди не будут нас понимать, не возникнет ли у нас чувство, что мы выполнили свою миссию лишь наполовину? [Блок 1986, 51] (выделено нами. – С. К.)

То, что Е. М. Лысенко в русском издании «Апологии» перевела выражением «честные люди» – это honnêtes gens, а «старый смысл» выражения honnêtes gens, на который ссылается Блок, – это смысл, восходящий к классической французской культуре XVII века. Перевод «честные люди» здесь вполне допустим (ср., например, название фонвизинского журнала: «Друг честных людей, или Стародум»), но мы будем придерживаться уже привычного нам перевода: «приличные люди».

Если посмотреть на ближайший контекст этого пассажа, то мы увидим здесь еще два слова, характерных для французского культурного обихода XVII века. Это слово érudit, обозначавшее в XVII веке человека, занимающегося историко-филологическими изысканиями, и слово bel-esprit – «остроумец». Контекст здесь следующий. Блок иллюстрирует свою мысль о сохраняющемся разрыве между профессиональными историками и читающей публикой. И в качестве иллюстрации этого разрыва он приводит «великий спор о примечаниях» – «la grande querelle des notes». В этом споре, по мнению Блока, неправы обе стороны: с одной стороны – «эрудиты», злоупотребляющие сносками до нелепости, а с другой стороны – «изнеженные» читатели, жалующиеся, что от малейшего подстрочного примечания у них туманятся мозги. Здесь-то как раз и упоминаются «остроумцы» (в переводе Е. М. Лысенко – «остряки»), которые издеваются над сносками, не понимая их серьезной роли в процессе установления истины.

Итак, с одной стороны – не думающие о публике эрудиты, с другой стороны – не думающие об истине остроумцы, а посередине – приличные люди, которые сегодня находятся под влиянием остроумцев, но которые должны в идеале оказаться в союзе с эрудитами. Блок описывает сегодняшние отношения между исторической наукой и публикой с помощью терминов XVII века. Почему он это делает? На первый взгляд все объясняется тем, что Блок описывает здесь судьбу критического метода, восходящего в блоковском изложении главным образом к XVII веку, и такое единство терминологии позволяет ему подчеркнуть единство всего процесса. Но за этой очевидной причиной скрываются на самом деле важные подтексты, связанные с самоопределением Блока по отношению к околонаучным идеологическим конфликтам конца XIX – первой половины XX века.

Автоцитаты

Первая задача, которая стоит сегодня перед комментатором «Апологии истории», – выявление скрытых автоцитат. Как отмечал Оливье Дюмулен в своей книге о Блоке, «наиболее часто цитируемый Марком Блоком автор – это сам Марк Блок» [Dumoulin 2000, 290]. Следует уточнить, что речь идет не столько о дословных цитатах, сколько о повторах. Это повторы иллюстрирующих примеров, концептуальных построений, метафор, ключевых слов – короче, параллельные места. Если говорить об интересующем нас пассаже, то к нему обнаруживаются два таких параллельных места: одно из них мы находим в раннем тексте Блока, а второе – в поздней переписке Блока с Февром. К переписке обратимся позже, а начнем с раннего текста Блока. Это произнесенная в 1914 году и тогда же напечатанная отдельной брошюрой речь Блока перед выпускниками амьенского лицея, озаглавленная «Историческая критика и критика свидетельства». Соотношение этой речи с позднейшими работами Марка Блока анализировалось многократно (пионерскую роль здесь сыграла рецензия Карло Гинзбурга [Ginzburg 1965]); сейчас нам важно лишь, что в этом раннем тексте наличествуют многочисленные схождения с текстом «Апологии истории»: они отмечены Этьеном Блоком в подготовленных им изданиях работ отца. Среди этих схождений есть и пассаж о сносках, вызывающих гнев у слишком изнеженных читателей [Bloch 2006a, 100). Здесь нет еще упоминаний о «приличных людях», «эрудитах» и «остроумцах», но уже есть главная установка, объединяющая начальный и завершающий тексты Марка Блока: стремление легитимировать профессиональную историческую науку в глазах общества.

Это схождение двух текстов показывает, что комментируемый пассаж (как, впрочем, и вообще очень многое в «Апологии истории») уходит своими корнями в размышления Блока, относящиеся еще к периоду до Первой мировой войны. Именно в этот период во Франции развернулись чрезвычайно острые дискуссии о путях развития гуманитарных и социальных наук и об их соотношении с классической французской культурой XVII века.

К истории вопроса

За последние тридцать пять лет эти дискуссии несколько раз становились предметом специального рассмотрения. В 1983 году они были рассмотрены в статье Жана Капо де Киссака «Action française против Сорбонны историков» [Quissac 1983]. В 1985 году Вольф Лепенис посвятил этим полемикам отдельную главу в своей книге «Три культуры: социология между литературой и наукой» [Lepenies 1985, Kap. II]. В 1988 году вышла в свет единственная монография, целиком посвященная данной теме: книга Клер-Франсуазы Бонпер-Эвек «Дискуссия об университете в эпоху Третьей республики: борьба против новой Сорбонны» [Bompaire-Evesque 1988]. Наконец, в 2004 году эти дискуссии стали предметом внимательного социологического анализа с бурдьеанских позиций у Жизели Сапиро в ее статье «Защита и прославление „приличного человека“: литераторы против социологии» [Sapiro 2004]. Бонпер-Эвек дает очень полную сводку фактов, но ее подход к этим фактам скорее описательный. Статья Сапиро гораздо более концептуальна и аналитична, но, как и очерк Лепениса, она сосредоточена лишь на полемиках вокруг социологии: историко-филологические науки оставлены у Лепениса на периферии, а у Сапиро и вовсе за рамками рассмотрения. По отбору анализируемого материала ближе всего подходит к целям нашего анализа статья Капо де Киссака. Следует, однако, отметить, что эта статья, весьма богатая по материалу и наиболее детально представляющая аргументацию правых идеологов в их борьбе против позитивистской исторической науки, не свободна от специфической односторонности. Киссак полностью обходит молчанием борьбу правых с Дюркгеймом и дюркгеймианцами; между тем без учета этой борьбы нельзя до конца понять и позицию правых по отношению к профессиональным историкам. Это молчание по поводу Дюркгейма соотносится у Киссака с полным игнорированием антисемитского и ксенофобского пафоса, пронизывавшего выступления критиков «новой Сорбонны»: фактически статья Киссака может быть прочитана как попытка академической легитимации наследия «Action française». Невозможно в этой связи не вспомнить, что Капо де Киссак тесно связан с праворадикальным полюсом в общественной жизни Франции[51].

Говоря дальше о полемиках конца XIX – начала XX века, мы будем учитывать работы всех четырех названных выше исследователей, но не будем ограничиваться ими ни в том, что касается общих характеристик, ни в том, что касается цитируемого материала.

Рамки конфликта

Коротко опишем ситуацию с высоты птичьего полета (при этом неизбежно придется повторить кое-что из уже сказанного в предшествующих очерках).

Конфликты, о которых идет речь, были связаны с внедрением во Франции практик профессионального гуманитарного и социального знания, относящихся к сфере науки и построенных по немецкому образцу. Эти практики категорически противоречили ценностно-функциональной матрице, лежавшей в основе институционального устройства французской культуры и восходившей к культурным нормам,