Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения - Ада Самарка

Денег, полученных от богатого любовника, становилось все меньше, основной доход приносила сдаваемая родительская квартира, где после косметического ремонта календарь с прыгающим негром перевесили в уборную – жила Зинка теперь у друзей-художников, которые на полгода уезжали в Индию и на полгода – в Крым. У них был кот, и Зинка выворачивала ему в глубокое блюдце чавкающую студенистую массу с насыщенным густым запахом и радовалась, что не испытывает никакой ностальгии по животным белкам. На время, а это было два года, Зинка жила в полном одиночестве и даже не мечтала о брюнете – как и многое другое из полного суеты мира, он оказался вдруг совершенно ненужным. Зинка много думала о еде – по сути, мысли о том, что можно съесть – огурцы, орехи, всевозможные коктейли из проращенных семян и салатных листьев, – занимали все ее время. Три раза в неделю Зинка ходила на йогу – в этот раз совершенно простую, непритязательную гимнастику с элементами дыхательной практики, в уютном зале с зеркалами и балетным станком, к женщине-инструктору с волевым лицом.

Дома, когда она не ела и не думала о еде, Зинка садилась в позу «лотоса» и, прикрыв глаза, дышала животом, чувствуя, как с каждым вздохом с нее, словно шелуха, осыпаются суетные мысли или даже зачатки этих суетных мыслей, фантазии и желания.

Пока однажды она не познакомилась в маршрутке с Иваном.

Он сидел напротив нее, спиной к движению. В нем было все то, что должно было быть в пирате-брюнете, только Иван был блондином. Он работал переводчиком, любил историю и немецкую культуру, не пил, не курил и пять раз в неделю занимался кикбоксингом. Он смотрел на нее тем самым взглядом, что Зинка уже отчаялась увидеть: уверенного в себе, но не наглого, готового к общению (и не обязательно в постели) здорового самца. «Будем называть вещи своими именами», – сказал он, когда после чашки зеленого чая в итальянском ресторанчике воцарилась пауза. Зинка, размотав шелковый шарфик, расстегнув кофту, откинулась на спинку стула – это была капитуляция после стольких месяцев сыроедения. «Я хочу тебя», – перебила она, сонно глядя снизу вверх. «Должен признаться, я чертовски возбудился», – сказал Иван. И не допив чай, они отправились на улицу, ловить такси, к Зинке домой.

Потом Иван говорил ей: «Ты должна понимать, что не можешь быть моей женщиной и что когда-то я исчезну из твоей жизни так же внезапно, как и появился в ней». Зинка мечтательно щурилась, запрокидывая голову в ванне. Ей казалось, что это ее последний шанс и что битва будет выиграна. Зинка ведь умела выигрывать.

Мурашин тем временем перешел работать в другую компанию, с офисом в одной из модных стеклянных высоток, с зарплатой, позволившей оформить кредит на квартиру в новом 24-этажном комплексе с видом на Лавру, с двумя санузлами и огромным шестистворчатым окном в гостиной, с полукруглой стеной. Как оказалось, его диссертация, посвященная сварочным работам в легких металлических конструкциях, нашла широкое одобрение в ряде европейских девелоперских офисов, и именно его компании удалось заполучить фантастически выгодный тендер на строительство в Киеве и Харькове. После переезда Мурашин пришел знакомиться с хозяевами своей старой квартиры, принес насторожившую их бутылку хорошего коньяка и просил сохранять и передавать всю корреспонденцию, приходящую на его имя на этот адрес, а также сообщать всем, кто может разыскивать его, новый телефон и электронную почту. Зинкины квартиранты не реагировали на оставленные записки и никогда не открывали дверь, и Мурашин был уверен, что сама она находится на другом полушарии, плещется в бассейне и носит с собой маленькую мохнатую собачку в ошейнике с бубенчиком.

Иван тем временем становился все более родным. Они стали гулять по Киеву – это был первый, после Мурашина, Зинкин друг, с которым можно было гулять. Они гуляли до первых сумерек, пили зеленый чай без сахара где-то на улице или в фастфуде, потом ехали к ней или к нему домой и там занимались любовью, готовили ужин, общались с его друзьями, и как-то незаметно и безоговорочно стали восприниматься парой, несмотря на разницу в возрасте. По выходным смотрели кино: простые голливудские фильмы, от которых становилось на душе просто и празднично, как в детстве. Единственное, что сильно смущало Зинку – это агрессия Ивана. Его мог вывести из себя просто косо брошенный взгляд (слава богу, не ее, но прецеденты случались и в магазине, и в общественном транспорте, когда приходилось уволакивать его буквально силой). Ему нужен был самый никчемный повод, чтобы ввязаться в драку. На его лице, если присмотреться, была масса шрамов, и нос, если прощупать, состоял из криво сросшихся пластин. Еще Иван отличался странной формой собственничества – при нем, и Зинка это быстро просекла и заткнулась, категорически нельзя было распространяться о своем прошлом. И это со временем ей тоже пришлось по вкусу – прошлое просто растворилось. Не было никакого прошлого – ни у него, ни у нее.

Пока однажды непонятно как, непонятно из какого завала вывалилась пачка глянцевых, все еще чуть изогнутых, как срез широкой трубы, фотокарточек, отпечатанных где-то в Голландии на профессиональном оборудовании. Там была она, узнаваемая со всех сторон, и гадкое, гадкое даже для постороннего, не знающего ее человека, – пузо, в черных завитках, и вытянутые трубочкой мерзкие губы в куцей бородке, тянущиеся к ней, по ее телу, не знающие преград пухлые пальцы с парой перстней и нежными розовыми ладошками. Фотографии были рассыпаны по полу в комнате, на неприбранной с утра кровати (Зинка убежала на утреннюю тренировку, оставив его, тепленького, сонного и удовлетворенного, дремать до своего будильника). На подносе с нетронутыми булочками лежала записка – «убью, сука».

Зинка бросилась собирать карточки, и впервые, наверное, в жизни расплакалась, навзрыд – и не пьяными слезами, не показушными, не на публику – а до вытья, от ужаса и тоски. С опухшим красным лицом, в куртке нараспашку помчалась к нему домой – и он позвонил, видать, увидел с балкона: «Если ты подойдешь ко мне, я убью тебя, мразь, я за свои поступки не отвечаю, уйди, пошла вон, сука».

Она сидела на лавочке у подъезда и набирала его номер, а он сбрасывал.

Две недели она ждала его звонка. Телефон был всегда наготове – она садилась на кухне, положив его перед собой, медленно курила и пыталась силой мысли заставить дисплей засветиться его именем. Но он молчал.

Две недели Зинка почти не ела, почти не мылась и почти не спала. На улицу выходила, когда становилось темно, и покупала в киоске сигареты и какую-то пустяковую еду. Потом случайно в гости зашла Лапа, ужаснулась, помыла полы, вытряхнула фарфоровую салатницу, превращенную в пепельницу, запихала Зинку в душ, накормила овсяной кашей и куриным бульоном, уложила спать. Следующим вечером они прощались на вокзале – Зинку отправляли в санаторий. «Это самое оно – у тебя такая печаль в глазах», – щебетали Лапа и ее подруга-сыроедка. Зинка косо улыбалась и потом всю ночь курила в тамбуре.

Весенняя Ялта оказалась еще беспощаднее, чем можно было предположить. Все там почковалось, зрело, набухало ожиданием. Безлюдная набережная с пустынными кафе, где можно было пить чай с чебуреками, кутаясь в плед на чайхане, и подставлять лицо неожиданно жаркому солнцу (несмотря на ледяной ветер), будила чувство совершенной женской неполноценности. Зинка пила чай и думала над тем, насколько противоестественно женское одиночество. Насколько гармоничны и счастливы последние бомжи, в носках и резиновых тапках, бредущие, взявшись за руки в перчатках с отрезанными пальцами, с рюкзаками, набитыми пустыми бутылками. Насколько счастливы и гармоничны все те, чьи тускло освещенные жилища она проезжала минувшей ночью на поезде – кусочки чужих неказистых семейных жизней, но – в паре, во всех этих пристанционных бараках, местами с евроокнами, со спутниковыми тарелками, с лампами в дешевых абажурах, с одной комнатой и детскими велосипедами в парадном, где пахнет котами и сыростью – в паре, все при мужике. И впервые за эти годы Зинка поняла вдруг, сколько ей лет, и что отмашки про возможности современной медицины и увеличение репродуктивного возраста женщины, в ее конкретном случае не играют ровно никакой роли, потому что ее время закончилось. Ей шел пятый десяток, и это мокрой холодной сталью отбивалось в голове поперек всех, по инерции трепыхающихся мыслей и фантазий, перебивая всю ее восторженность и уверенность в своих силах – пятый десяток без мужчины. Это были не болезненные мысли, даже не горькие, как всякое капитальное осознание, лишенные эмоционального окраса. Зинка осознала вдруг краткость человеческой жизни, эти ничтожные двадцать лет, которые отводятся на строительство всего самого главного, где потом придется уже и не жить, а доживать. «Даже если бы я и встретила кого-то сейчас, то мы бы никогда не были так – что вот двадцать лет вместе… интересно, сколько я знакома с Мурашиным?..» – думала Зинка.