Цена нелюбви - Лайонел Шрайвер

— Хватит! — Это слово прозвенело с литургической категоричностью, словно «Аминь» в благословляющей молитве. — Я не часто ставлю условия. Кевин пережил невероятную травму.

Его сестра никогда не будет такой, как прежде. Он не растерялся в тяжелой ситуации, и я хочу, чтобы он этим гордился. Однако он единственный отвечал за нее в тот момент и неизбежно переживает, не виноват ли в случившемся. Поэтому ты пообещаешь мне прямо сейчас сделать все возможное, чтобы уверить его в том, что он не виноват.

Я дернула ручку дверцы и приоткрыла ее на несколько дюймов. Я хотела выбраться. Я хотела убежать.

— Подожди, — сказал ты, придерживая мою руку. — Я хочу, чтобы ты дала обещание.

— Какое? Держать рот на замке или поверить его жалкой истории? Я бы добавила, еще одной.

— Я не могу заставить тебя верить в нашего сына. Хотя старался, как мог.

В одном ты был прав: у меня не было никаких доказательств. Только лицо Селии. Я оказалась права. Она никогда не будет красивой, никогда.

Я вылезла из пикапа и, не закрывая дверцу, посмотрела на тебя. Холодный ветер развевал мои волосы. Я стояла по стойке «смирно», и мы были похожи на двух подозрительных генералов во время хрупкого перемирия в центре пустынного поля сражения.

— Ладно, — сказала я. — Назовем это несчастным случаем. Даже можешь сказать ему: «Боюсь, твоя мать забыла в субботу убрать гель для прочистки труб». В конце концов он знал, что я прочищала тот сток. Однако взамен ты пообещаешь мне, что мы больше никогда не оставим Кевина наедине с Селией. Даже на пять минут.

— Отлично. Держу пари, Кевин не жаждет нянчить ребенка, во всяком случае сейчас.

Я сказала: «Увидимся дома», но вежливое прощание далось мне нелегко.

— Ева! — крикнул ты мне вслед, и я обернулась. — Знаешь, я невысокого мнения о психиатрах, но, может, тебе стоит с кем-нибудь проконсультироваться. Я думаю, тебе необходима помощь. Это не обвинение. Просто... ты права в одном. Дело заходит слишком далеко. Боюсь, это выше моего понимания.

Действительно, выше.

Следующие две недели, пока Селия выздоравливала в больнице, в доме царила жуткая тишина. Мы с тобой почти не разговаривали. Я спрашивала, что тебе хочется на ужин; ты отвечал, что тебе все равно. О Селии мы упоминали только в рамках логистики: когда и кто из нас поедет в больницу. Хотя наши раздельные визиты казались разумными — так она меньше оставалась одна, — правда заключалась в том, что ни ты, ни я больше не хотели оставаться вдвоем в душном салоне твоего пикапа. Дома мы обменивались новостями о ее состоянии, и, хотя эти новости были тревожными — инфицирование после энуклеации (медицинские объяснения я могла опустить) привело к поражению глазного нерва и исключило трансплантацию, — факты удовлетворяли разговорный аппетит. Поиски окулиста для ее послебольничного лечения привели меня к врачу по имени Крикор Сахатян в Верхнем Ист-Сайде. Армяне заботятся друг о друге, уверила я тебя. Он отнесется к нам с особым вниманием. «Как доктор Кеворкян», — пробормотал ты, прекрасно зная, что крестный отец эвтаназии — как раз тот армянин, которого мои консервативные соплеменники вспоминают неохотно. И все же я была благодарна за этот почти шутливый обмен репликами, теперь подозрительно редкий для нас.

Я помню, что вела себя безупречно: не повышала голос, не упрекала, когда ты едва дотрагивался до еды, на приготовление которой я тратила кучу сил и времени. Стряпая, я старалась шуметь как можно меньше, не хлопать крышками. Селия, еще лежавшая в больнице Найака, проявляла поразительную жизнерадостность, но я проглатывала восхищенные комментарии, казавшиеся несколько неуместными, словно ее невероятное добродушие было оскорблением для простых смертных, которые обоснованно вопили от боли и, выздоравливая, становились раздражительными. Когда я хвалила Селию, мои домочадцы всегда считали, что я расхваливаю себя. И все это время я усердно старалась вести себя нормально, что, вместе со стараниями развлекаться и стараниями быть хорошей матерью, мы можем внести в наш список обреченных на провал планов.

Меня тревожило твое замечание о том, что мне «необходима помощь». Я столько раз мысленно прокручивала воспоминания

о том, как убирала бутылку с гелем, что пленка затерлась и я уже не могла полностью доверять ей. Я мысленно перепроверяла свои подозрения, и иногда они не... ну, переставали казаться отчетливыми. Действительно ли я убрала ту бутылку? Действительно ли ущерб был слишком велик для истории, рассказанной Кевином? Могла ли я найти хоть один клочок прямой улики, которую принял бы суд? Я ни с кем не хотела говорить об этом, но я мечтала поговорить об этом с тобой.

Всего лишь через пару дней после несчастного случая ты устроил «круглый стол». Мы только что поужинали и вяло переговаривались. Обычно Кевин хватал еду прямо с плиты, но, чтобы ублажить тебя, на этот раз пристроился бочком за обеденным столом. Против воли втянутая в это совещание, я сама чувствовала себя ребенком, как будто мне снова было девять лет, и меня заставляли принести извинения мистеру Уинтергрину за воровство орехов с деревьев на его дворе. Покосившись на Кевина, я хотела сказать: «Сотри ухмылку со своего лица, это не шутка; твоя сестра в больнице». Я хотела сказать: «Найди футболку, которая не была бы на пять размеров меньше, чем нужно, мне противно находиться в одном помещении с тобой». Но я не могла. В нашей семье такие обычные родительские упреки, во всяком случае мои, были недопустимыми.

— Кев, если ты нервничаешь, — начал ты (хотя, на мой взгляд, он вовсе не нервничал), — это не допрос. Мы просто хотим сказать тебе, какое впечатление ты произвел на нас своими быстрыми действиями. Кто знает, если бы ты вовремя не вызвал медиков, могло быть гораздо хуже.

«Как? — подумала я. — Если бы только она искупалась в том геле».

— И твоя мама хочет тебе что-то сказать.

— Я хотела поблагодарить тебя, — начала я, стараясь не смотреть Кевину в глаза, — за то, что твоя сестра вовремя попала в больницу.

— Скажи ему то, что сказала мне, — подсказал ты. — Помнишь, ты сказала, что тревожишься, не чувствует ли он, ну, ты знаешь...

Это было легко. Я посмотрела ему в глаза:

— Я подумала, может, ты чувствуешь вину.

Он решительно прищурился, и я уставилась на свой собственный нос с широкой переносицей, свой узкий подбородок, свой выступающий лоб и смуглые щеки. Я смотрела в зеркало, но понятия не имела, о чем думает мое отражение.

— С чего бы это?

— Потому что предполагалось, что за ней следишь ты!

— Но ты хотела напомнить ему, — сказал ты, — мы никогда не думали, что он будет следить за ней каждую минуту. Несчастья случаются, и, следовательно, это не его вина. Вот что ты мне сказала. Ты помнишь. В пикапе.

Ну, точно как извинение перед мистером Уинтергрином. Когда мне было девять лет, мне хотелось выпалить: «Почти все эти идиотские орехи были червивыми или гнилыми, старый дурак», но вместо этого я пообещала собрать целое ведро его мерзких орехов и принести их ему очищенными.