Ричард де Амальфи - Гай Юлий Орловский

Я оскалил зубы в наглой усмешке:

– Ну вот, леди, уже и не чувствуете себя обязанной, верно?

Она несколько мгновений смотрела в упор, опешив, еще не понимая, почему я доволен, словно поймал ее на краже, вдруг вспылила:

– Мерзавец!.. Как вы умеете все… перевернуть!

– И тут пришел поручик, – сказал я, – и все испортил. Ладно, Клава, чего мы кусаемся? Все-таки самец и самка должны уживаться лучше. Я – самец, посмотрите мои мускулы. Да посмотрите же!.. Кстати, это у меня не единственные отличительные признаки пола. Вы – самочка, на ваши вторичные половые признаки можно даже не указывать пальцем, они все время у меня перед глазами. Я просто взгляда от них оторвать не могу…

Она вскочила, глаза мечут молнии, негодованием обдало с такой мощью, что озноб прошиб меня до внутренностей, противно заныло под ложечкой.

– Вот видите, – сказал я с укором, – как только брякнешь правду…

Она сдержалась, произнесла очень холодно:

– Да, вы сама порядочность и скромность, а вот не умеете этого показать. Прощайте, сэр Ричард. Не могу сказать, что было приятно встретиться.

– А вот мне все равно было приятно, – ответил я, вставая. – Вы мне нравитесь, Клава.

Она отступила, оглянулась. Один из лучников, словно получив мысленный приказ, ринулся со всех ног к ее кобылке, ухватил за повод и привел бегом, глядя на волшебницу с почтением и опаской.

Я поспешил за Клаудией, взял узду из рук лучника, преклонил колено, а когда она, снова едва коснувшись, взлетела в седло, все так же свесив ноги на одну сторону, с поклоном передал ей поводья.

Она почти выхватила из моих пальцев, негодующий взгляд карих глаз ожег, словно по лицу стегнули крапивой.

– Прощайте, сэр Ричард, – повторила ледяным голосом. – Вы по-прежнему вольны пересекать мои земли во всех направлениях.

– Благодарю вас, леди Клаудия, – ответил я и поклонился.

– И даже охотиться.

– О, я уж наохочусь…

Наверное, я произнес чересчур прочувствованно, а поклонился слишком низко, она вскинула подбородок, в глазах откровенный гнев, без нужды хлестнула лошадку, та обиженно вскрикнула, ударила в землю всеми четырьмя и ринулась с такой скоростью, что стук копыт слился в тут же стихшую барабанную дробь.

Я проводил ее взглядом, хороша, даже слишком хороша, но инстинкт предостерегает: с такими женщинами очень непросто, это всегда быть начеку, так лучше уж нам чего-нибудь попроще, а циркачки пусть другим, кто не берется завоевывать мир. Наполеон говорил, что сильная личность должна избегать баб-с, как мореплаватель избегает рифов.

Подошел Харальд, все видит и все замечает, такая должность, спросил тихо:

– Ваша милость, а как же вы насчет зайцев, забитых на охоте?

– То другое, – огрызнулся я. – Надо есть, вот и ем. Но если бы вместо дракончика в паутину попал заяц, я бы его отпустил. Конечно, потом в лесу ему мне лучше не попадаться… Понял?

– Понял, ваша милость. Прям на душе полегчало. А то уж подумал, что и вы тронулись. Бывает, проходят по этим землям всякие… Есть и такие, что не едят.

Я кивнул понимающе:

– Вегетарианцы? Которые безмясоедные?

– Не только, ваша милость…

– А, полные, значит, – сказал я. – К рыбе не притрагиваются, молока не пьют…

– Если бы только это, ваша милость…

– Сыроеды, – определил я тоном знатока. – Мало того, что только траву, так еще и не варят, сырую жуют.

Он покачал головой:

– Да нет же, ваша милость! Ничего не едят.

Я опешил, раскрыл рот.

– Как это… ничего? Совсем ничего?

– Совсем, – поклялся Харальд. – Я сам одного такого видел в детстве. Шатунисты вроде бы. Или шаталисты, не помню точно. Мудрые что-то говорили насчет какого-то азота, который прямо из воздуха, но для нас, простых людей, все равно, что ничего не есть.

Я смотрел ошалело, и хотя моя подготовка позволяет объяснить все на свете, но все-таки заявленьице пошатнуло почву, будто при землетрясении.

А Зигфрид спросил вполголоса:

– Что она хотела?

– Ищет спутника жизни, – объяснил я. – Сама отличается тяжелым характером, зато легким поведением.

Зигфрид задумался.

Завидев нас, из ручья выбрался обнаженный до пояса Алан де Тридент. Я впервые увидел его без доспехов и даже без рубашки, засмотрелся на развитые, даже переразвитые от постоянных упражнений с мечом грудные пластины мышц, что сперва показались похожими на женские груди, очень уж выпуклые и сдвинутые вниз в состоянии покоя, но едва на берегу поднял с земли рубашку, приподнялись, окаменели, их прочертило тугими сухожилиями, а тонкие полоски шрамов стали выпуклыми, заметными.

На вертеле медленно поворачивается освежеванная туша молодого оленя. Лучники разложили на скатертях захваченные из дома хлеб, сыр, фрукты, рыбу, пучки молодого чеснока и лука.

Мне освободили место, Тюрингем сноровисто срезал зажаренное тонкими ломтями, посолил и разложил передо мной. Я накрыл стеблями лука, с удовольствием вдохнул бодрящий запах.

Зигфрид и виконт Теодерих сидели с Аланом, тот с горящими глазами рассказывал:

– Мы с утра до поздней ночи не покидали седел, уподобившись диким кочевникам, а когда пришли в южные страны, то днем спали, а ехали ночами, пока безжалостное солнце не вытапливает плоть из-под шкуры, что стала толще доспехов из кожи буйвола!.. Мы ели сухари, а потом уже чахлую траву, но шли через пустыню неудержимо, назад пути нет, мы же рыцари, нам стыдно отступить, словно простолюдинам… Чужие духи зла хохотали в ночи, иногда показывая страшные лики в багровом свете костра, а ночами садились на грудь, хватали за горло, щелкали зубами…

– И король был с вами? – спросил виконт восторженно.

– Да, ведь он тоже рыцарь! В походе все равны…

Все равны только в гробу, подумал я. Да и то одни – в дубовом, другие – в сосновом.

– С нами был даже герцог Волквин Верденский, чей род восходит к легендарному Готу, победителю Ледяных Королей и открывателю Второго прохода! И этот человек с такой родословной делил пищу и кров с простыми солдатами… Сэр Ричард, вы можете себе такое представить?

Я задержал кусок у рта, прожевал то, что уже откусил, ответил сипло:

– А что родословная? Кто хорошо служит своей родине, тот вообще не нуждается в предках.

Зигфрид хмыкнул, Алан возразил уязвленно:

– Но люди с таким ветвистым фамильным деревом встречаются крайне редко…

– Фамильное дерево, – пояснил я, – это дерево, на котором ветви столь неинтересны, что вынуждены хвастать о своих корнях. Ваш герцог таков?