Королева Таврики - Александра Девиль

— Скоро стемнеет, — говорил проводник, запивая кусок хлеба родниковой водой. — Но это для нас даже хорошо: в темноте нас примут за странников, которые пришли, чтобы оплакивать мертвых. Поищешь в поле своих фрязей. — Ярец поднял голову вверх. — Ночь должна быть ясной, так что разглядишь их и без факела. Не спасешь — так хоть похоронишь по-людски.

Донато молчал, опустив голову, а перед глазами у него было лишь бледное лицо Марины. Сейчас вся его жизнь висела на волоске — не потому, что ему самому грозила опасность, а потому что в эти минуты, может быть, решалось: жить или не жить той, без которой весь мир для него превращался в пустыню.

Как и предполагал Ярец, к боевому полю путники добрались лишь поздно вечером, когда на темном небе засветилось полукружие луны и проступили звезды. Увидев издали это страшное поле, усеянное мертвыми телами, Донато похолодел от гнетущего чувства безнадежности: ведь со времени окончания битвы прошли уже сутки, и вряд ли кто-то из кафинских наемников, будь он жив, пролежал бы здесь столько времени среди мертвецов.

— Страшная сеча была… — прошептал Ярец и перекрестился. — Кого ты теперь на поле-то найдешь?

Донато молча спрыгнул с коня и кинулся вперед, спотыкаясь и не разбирая дороги.

— Пойди за хозяином, а то он словно не в себе, — обратился Ярец к Никколо. — Ступай, а я вас тут подожду, подержу ваших коней.

Остановившись на краю дубравы, русич провожал глазами темные фигуры итальянцев, которые вначале выделялись на фоне неба, а потом, отдалившись, почти слились с полем — большим, черным, кровавым. Казалось, воздух над этим полем все еще сотрясался гулом сражений и стонал от ран. А мрачные черные птицы уже слетались сюда в предчувствии своей поживы.

Обходя мертвые тела, Донато пробирался к середине поля — туда, где сутки назад сражалась, зажатая с двух сторон татарской конницей, генуэзская пехота. Вначале он шел молча, потом, в порыве отчаяния, стал метаться во все стороны и кричать:

— Бартоло! Томазо!

Даже Никколо понял, как опасно выкрикивать иноземные имена здесь, на чужом поле, где латиняне были врагами, и кинулся к хозяину, зашептав ему на ухо:

— Синьор!.. Не надо кричать, не выдавайте себя! Нас же могут взять в плен или убить!

Донато замолчал, сделал несколько неуверенных шагов вперед и вдруг резко остановился: перед ним вповалку лежали поверженные в бою генуэзцы. Их невозможно было не узнать по латинским латам и шлемам. Рядом с мертвыми пехотинцами валялись их арбалеты и копья.

— Все кончено… — прошептал Донато, опустившись на землю. — Я их не спас… значит, Симоне не сможет спасти Марину…

И вдруг где-то рядом он услышал тихий голос, позвавший его по имени. Встрепенувшись, Донато посмотрел по сторонам и увидел, как над темной грудой мертвых тел поднялась чья-то голова. Подбежав, Донато вгляделся в это измученное, испачканное кровью и грязью лицо, с трудом узнавая в нем черты Томазо.

— Ты жив? Слава Богу! — Донато помог юноше подняться. — Ты ранен? А Бартоло?

— Бартоло убит, — слабым, почти неживым голосом ответил Томазо. — А я даже не ранен, только оглушен. Бартоло все время прикрывал меня, а потом я получил удар по голове и упал, а дальше ничего не помню. Наверное, я долго пролежал без памяти, а когда очнулся, увидел, что все наши мертвы. А Бартоло лежал рядом и даже после своей гибели словно прикрывал меня от ударов… Когда я это увидел, то закрыл глаза и стал ждать смерти. А потом вдруг услышал твой голос и понял, что еще жив. Каким чудом ты здесь?..

— Потом расскажу. Снимай доспехи и пойдем отсюда, пока нас никто не заметил! — поторопил его Донато. — Хорошо, что сейчас ночь. К утру мы должны уехать как можно дальше.

Он помог юноше освободиться от железного панциря и накрыл его плечи своим плащом.

Но Томазо вдруг решительным, хоть и слабым, голосом заявил:

— Я не уеду отсюда, пока не предам Бартоло земле! Мы должны унести его с поля!

Пришлось Донато и Никколо снять с мертвого Бартоло доспехи и, взяв его за одеревеневшие руки и ноги, понести с поля. Следом, спотыкаясь от слабости, брел Томазо.

Ярец ждал своих спутников у кромки леса. Увидев, что Донато все же довел свои поиски до конца, он немало удивился:

— Упрямый ты, фрязин, нашел-таки своих. Выполнил, значит, обещание.

— Да, но только наполовину, — вздохнул Донато. — Старший из братьев убит.

— Что ж делать, на все божья воля, — развел руками Ярец. — Но мы его хоть похороним по-христиански.

Бартоло положили на лошадь Никколо, а Томазо сел на коня позади Донато. Немного углубившись в лес, путники спешились и вырыли могилу для генуэзца. Прочитав над покойным молитву, его предали земле, а крест ему соорудили из двух палок, связанных веревками.

Томазо, утолив голод и жажду, ощутил некоторый прилив сил и начал говорить. Чувствовалось, что потрясенному юноше хотелось выговориться. Ведь он пошел на эту чужую для него войну, поверив рассказам брата и других вояк о богатой добыче и славе героя, о победе, которую обученные военному искусству генуэзцы легко одержат над северными варварами. И вот чем все обернулось…

— Почему же вы не сдались в плен, какого черта сражались до конца? — возмутился Донато. — Зачем вам было погибать за этого деспота Мамая? Ведь славяне не стали бы вас убивать, а взяли бы выкуп! А то и на службу к себе приняли бы.

— Да неужто ты думаешь, что мы бы стали биться за Мамая до последней капли крови? — возразил Томазо. — Мы и хотели сдаться, но нам не удалось! Когда Мамай начал отступать, он прикрылся нашей пехотой. А чтобы мы этого не поняли, он окружил нас своей конницей, и татарские всадники не давали нам сдаться в плен! Сами же они рассчитывали в конце боя прорваться — ведь конникам это легче сделать, чем пехотинцам. Вот так и вышло, что вся наша пехота погибла. Без всякого смысла погибла, а только по злому умыслу Мамая! И Бартоло из-за него погиб!.. — голос юноши дрогнул. — Я никогда не прощу этому азиатскому деспоту! Я отомщу ему за брата, клянусь жизнью!

— Погоди думать о мести, сначала нам надо самим добраться живыми до Кафы, — сказал Донато и про себя тихо добавил: — А обещание, данное Симоне, я выполнил только наполовину…

Всю ночь без передышки скакали всадники, удаляясь от опасного места, и к утру доехали до хутора Тырты, где ненадолго остановились поесть и поспать.

Дальнейшая дорога прошла для Донато как в тумане, ибо все его мысли и чувства были подчинены лишь одному стремлению: скорей, скорей, скорей! В своей лихорадочной спешке он мало замечал состояние Томазо и не принимал всерьез клятвы неопытного юноши отомстить могущественному темнику Мамаю. Только когда они оказались уже на корабле, по пути в Кафу, Донато, словно марафонец, отдышавшийся после долгого бега, вдруг осмотрелся по сторонам и увидел изменения, происшедшие с Томазо. Это был уже не порывистый мальчик-торопыга с наивными глазами и свежими щеками, а рано возмужавший, закаленный страданиями воин с жестким взглядом, твердо сжатыми губами и хрипловатым голосом. Такой мог отомстить даже очень сильному врагу!