Два брата - Константин Михайлович Станюкович

а поди, парень-то, может, думает, что оно как следует, даже и либерально. Так я, перво-наперво, хочу попытать молодца, правда ли это?.. Как присоветуете?

Лаврентьев смолк и поднял на Николая строгий, пристальный взгляд.

Бледный, с сверкающими глазами, нервно пощипывая дрожавшими пальцами бороду, слушал Николай Лаврентьева, и когда тот обратился к нему, он презрительно усмехнулся и насмешливо проговорил, отчеканивая слова:

— Я полагаю, что молодец, о котором вы говорите, и объясняться-то с вами не захочет, господин Лаврентьев!

— Не захочет? — угрюмо протянул Григорий Николаевич. — А коли не захочет, так я попрошу его драться. А на дуэль не пойдет, трусом вдобавок скажется, ну, тогда… тогда… — проговорил с угрозой Лаврентьев.

— Довольно, господин Лаврентьев! — перебил его Николай, вздрагивая. — Довольно! К чему аллегории? Я принимаю ваш вызов!

— Вот и поняли друг дружку! — усмехнулся Лаврентьев и сделался вдруг спокойнее. — По-моему, нечего дело откладывать. Чем скорее, тем лучше. Угодно завтра?

— Пожалуй, завтра.

— Да и формальности-то побоку. Бог с ними. Можно и самим сговориться, без секундантов. Или требуется по форме?

— Можно и так.

— Десять шагов… Драться на пистолетах. Три выстрела каждому. Подходит? — серьезно продолжал Лаврентьев.

Николай небрежно махнул головой. Он уже не злился, а был в каком-то особенном приятном возбуждении. Он даже старался показать Лаврентьеву, что он нисколько не трусит, и несколько рисовался этим.

— На Голодае я знаю места укромные. А чтобы в случае чего не было огласки, каждый черкнет цидулку: надоело, мол, жить, и потому покончил с собою сам.

— Это самое лучшее.

— Разумеется, барышне не надо знать о нашем деле?

— Разумеется.

— Секундантам объяснять насчет причины дуэли поди тоже нечего?

— К чему им знать?

— По одному на брата довольно?

— За глаза! — проговорил Николай бойко, с особенной аффектацией небрежности.

Весь этот разговор казался ему в эту минуту очень интересным и приятно возбуждал нервы.

— Ваш приедет к моему или мой к вашему насчет остальных подробностей? — продолжал так же основательно и серьезно допрашивать Григорий Николаевич.

— Все равно. Я еще не знаю, кто у меня будет. Пожалуй, мой приедет к вашему!

— Так пришлите ужо к доктору Непорожневу. Знаете?

— Как же, знаю!

— А затем до завтра. В шесть часов утра, не рано?

— Как раз время.

Лаврентьев кивнул головой и вышел из кабинета.

Оставшись один, Николай несколько времени был еще в прежнем возбужденном состоянии. Нервы его были натянуты. Сердце билось сильно. Он словно был в каком-то опьянении. Он все еще не мог прийти в себя: только что происшедшая сцена казалась ему каким-то странным, подавляющим сном. Дуэль представлялась в каком-то парадном виде. Он припоминал все подробности объяснения и остался доволен собой. О, он не позволит с собой шутить!

Прошло минут пять, и после порыва возбуждения настало раздумье. Нервы слабели, и вся эта история представлялась ему в ином свете. Дело казалось теперь гораздо серьезнее…

Он будет драться и, быть может, завтра будет убит!

«Убит!» — повторил он, беззвучно шевеля губами.

Страх, неодолимый страх охватил Николая при мысли о смерти. Он почувствовал, как пот выступал на лбу, по спине пробегала струя холода, волосы точно подымались, сердце сжалось невыразимой тоской.

О, как хотелось ему жить, как все теперь вокруг казалось ему прекрасным, близким и дорогим! Он припомнил почему-то детские годы, вспомнил отца и мать, Васю. Чем-то теплым и мягким пахнуло на него, и эти воспоминания еще более манили его к жизни. Тоскливым, помутившимся взглядом озирался он вокруг, и все то, что прежде, казалось, не имело в его глазах никакой цены, получило вдруг какое-то особенное значение. Солнечный морозный день, весело заглянувший в комнату, теперь показался ему прелестным, чудным, и самая комната не та, и все не то, и голос Степаниды, доносившийся из коридора, звучал каким-то особенным звуком. А впереди целая жизнь, и какая жизнь… Он ждал от нее счастия, славы, успехов, и вдруг умереть…

«И из-за чего? С какой стати он дерется? Из-за чепухи! Пришел сумасшедший какой-то, идиот, и он подставляет грудь под пулю! Глупо, ах, как глупо! Как умны англичане, у них нет дуэлей! Какой это нелепый предрассудок, остаток варварства. И хотя бы были серьезные поводы. Ведь он мог бы объяснить этому… этому мерзавцу, что он женится. Мог бы. Нет, не мог. Его обвинения оскорбляли. Не мог. И, наконец, не все ли равно? Теперь поздно… Он должен драться!»

Он подумал о Леночке с чувством досады. Из-за нее вся эта глупая история! Каким дураком — именно дураком — он был, сближаясь с нею! И к чему он полюбил ее? Как хорошо было бы, если бы она не отказывала Лаврентьеву. И нужно было ему путаться. Привыкла бы к Лаврентьеву!

— Нельзя не драться! — проговорил вслух Николай.

Он вздрогнул при воспоминании намека Лаврентьева, как бы поступил Лаврентьев, если бы он отказался от дуэли, и ненависть к Лаврентьеву сменила страх. Нервы его снова возбудились. Мрачные мысли уступали место более светлым. К чему думать о смерти? Разве он непременно будет убит? Сколько дуэлей кончаются благополучно. Он стреляет хорошо, и кто знает, быть может, Лаврентьев будет убит, — Николай даже обрадовался при этой мысли, — а сам он останется невредим, ну, пожалуй, ранен в ногу или руку, не опасно. Это даже ничего. Он на дуэли не струсит, нет! Теперь страшно, а там… Надо только перед тем хорошенько выспаться!

Николай вспомнил, что ему надо поторопиться найти секунданта, и он вышел из дому, решив вернуться раньше вечером, привести свои дела в порядок, написать, на всякий случай, письмо старикам и Леночке. Он было хотел ехать к Васе, звать его секундантом, но мысль, что Васе может достаться, если узнают о дуэли, остановила его. Он вспомнил об одном приятеле из литературного мира и решил пригласить этого господина. Он взглянул на часы, — было рано. «Он, верно, еще спит». И Николай не спеша пошел пешком по направлению к Невскому.

На улице он встретил двух знакомых и бойко поболтал с ними о разных пустяках: они не могли бы догадаться, что с ними беседует человек, который завтра дерется на дуэли. Люди действовали на нашего молодого человека возбуждающим образом. Глядя на него теперь, нельзя было сомневаться, что он на миру готов умереть с усмешкой на устах.

А Григорий Николаевич, выйдя от Вязникова, зашагал своей обычной походкой к себе в меблированные комнаты. Он не думал ни о дуэли, ни о смерти. Он свалил дело с плеч, исполнил то, что считал своей обязанностью, а там будь что будет… Он виделся вчера с