Опрокинутый рейд - Аскольд Шейкин

Шорохов быстро встал: — Левами.

Чтобы не провалиться в обступившую его черноту, он ухватился за край стола.

— Ножками, ножками, — доносился из этой черноты едкий голос Михаила Михайловича. — Общество альтруистов-филантропов обанкротилось.

Чернота схлынула.

— С вами, — повторил Шорохов.

— Мы совсем о другом, — досадливо отозвался Мануков.

• •

Казаки стояли посотенно. Квадратами, составленными из тесных шеренг. Заполнили площадь перед помещичьим домом все в той же экономии близ Рождественской Хавы.

— Смир-рно! — голос Кучерова едва не сорвался в оглушительном крике. — Во-ольно! Слушать командира!

С высоты каменного крыльца, настолько просторного, что на нем уместилось еще и два десятка офицеров штаба корпуса, Мамонтов исподлобья оглядел шеренги. Недовольны. Все! Это видно по той медлительности, с которой исполнялись команды, по физиономиям. Но приказу построиться подчинились. Уже половина дела. Накануне в полках бушевали: «Не пойдем на Воронеж! Сколько дней потеряли, на Грязи напрасно сворачивая! Домой! Домой!»

Что он бы мог им сказать? Удар на Грязи наносился, чтобы прикрыть корпус с тыла. Текущая военная необходимость. Но важнее другое. Там взорван железнодорожный мост, сломаны стрелочные переводы, сожжены элеваторы, разгромлен поселок. Мало? Грязи — узловая станция на дороге, по которой снабжаются армии. Кто теперь посмеет утверждать на Дону и в таганрогской ставке, что корпус ничего не делал, чтобы ослабить наступательный порыв фронта красных? Делал. Даже в самую трудную для себя пору. А теперь последует второй такой удар — по Воронежу. План операции составлен Калиновским воистину на генштабовском уровне: полки берут город в клеши. Так и пришла пора брать!

Это и сказать? Но вчера уже говорил. Задавили криком: «На Дон!»

Он набрал в грудь воздуха. Итак:

— Братья мои казаки! Боевые мои друзья! Герои воины! Мировая история не знает другого кавалерийского рейда столь грозной силы, как тот, быть участниками которого выпало вам на долю. Великая доля. Безмерный подвиг. Слава вам, слава!

Сделал передышку. Смотрят, будто вовсе не слыша. Вчера выкрикивали из строя: «Мели Емеля — твоя неделя… Обрыдло!» И ни один из командиров не посчитал своим долгом вмешаться.

Мамонтов покосился на офицеров штаба. Стоят с таким видом, будто здесь их ничто не касается. Саботаж. Иного слова тут нет.

— Боевой рубеж, который проходит сейчас у западной окраины Воронежа, пролег и в сердце каждого казака. Там сражаются наши братья по воинской доблести. Там ждет их почет. Захватом этого города мы увенчаем рейд величайшей победой. Отсюда до его окраины всего тридцать пять верст. Налететь, ударить, смять. Конь быстр, глаз меток, шашка востра! Ура, братья мои, ура!

Тишина. Те же отчужденные лица. И в шеренгах, и рядом с ним. Родионов — понятно. Обнаглел. Остальные не лучше. Скопом поставили на нем крест.

— Полки и отряды под командованием прославленных наших генералов Постовского, Мельникова, Толкушкина уже вошли в город. «Свобода и справедливость» начертано у них на знаменах, начертан призыв «Да здравствует Учредительное собрание!», и какой русский не откликнется на этот призыв всей душой, всем сердцем? Жители Воронежа приветствуют своих спасителей от большевистского ига. Они призывают, они молят вас спешно прибыть туда.

Снова пауза. И по-прежнему на площади, на крыльце все неподвижны.

— Воро-онеж — город бо-ольшой, город торго-овый…

Мамонтов шагнул к самому краю крыльца, расправил усы, оглянулся на офицерскую стайку за спиной, хитро улыбнулся, подумал: «Ой, рано меня вы хороните. Рано!»

Это было совсем как преображение актера перед выходом на сцену.

Хриплый низкий голос его задушевно поплыл над площадью:

— Город бога-атый. Тамбов, Козлов, Елец… Вспомните! Сколько добра было там нами взято! А ведь это — бедность по сравнению с Воронежем. Слово командира даю: город возьмете — на сутки потом будет он вашим военным призом. Неужто все вы, от рядового до командира, так уж богаты? И нечего больше желать молодецкой душе? И на воронежских невест взглянуть не хотите? Все они ваши! И никому из вас не хочется в порыве праведного гнева покарать комиссаров за поруганные православные храмы, за добро, отнятое у законных хозяев? За муки, что они готовят любому из вас, вашим семьям, детям и старикам на Дону? И не зазорно ли, не обидно ли станет вам, когда полки, наступающие с других сторон, сами, без вашей поддержки, захватят Воронеж и будут там красоваться в богатстве, во всенародной любви, а вас туда тогда — ни на шаг? И неужели вы предпочтете праздно стоять тут до той поры, пока не прискачут с запада братья-казаки и не скажут: «Мы вам прорубили дорогу. Идите!» Грянем же дружное наше «ура!» и все, как один, — на Воронеж. Ура!..

После этого ждал.

Еще раз набрал в грудь воздуха.

— Я знаю, есть среди вас такие, которые призывают больше не слушать меня, вашего боевого командира, и сегодня идти на Дон. Иные из вас уже вьюки стали торочить. Так вот, объясняю: тут, у Воронежа, мы вступаем в прифронтовую полосу. А по опыту всех казачьих походов известно: чтобы сберечь захваченное в боях, перед прорывом фронта следует тесно окружить обоз своими войсками. Двинуться дальше сегодня, когда добрых две трети сил корпуса заняты на штурме города, пока к тому же еще не подтянуты все колонны обоза, значит заранее обречь себя на разгром, обоз — на захват неприятелем. Тот из вас, кто призывает немедля выступить на Дон, попросту покушается на ваше кровное добро. Хочет, чтобы все оно досталось комиссарам. Но добытое на поле боя — вы слушайте меня, слушайте! — священно. Донести его до родных куреней — первый долг казацкого братства.

— Ура! — гаркнули разом все две тысячи казачьих глоток.

— … а-а, — жиденько подхватили стоявшие на крыльце чины штаба. Мамонтова качнуло от неожиданности. — Ура! Ура!..

Он поднял руку, требуя тишины, чтобы продолжить речь, сказать, что, коли не в интересах самих же казаков идти на Дон, тем более следует лихим налетом захватить Воронеж. Чего без пользы для себя торчать в этой Рождественской Хаве!

Но — беспрестанно гремело:

— Ура! Ура! Ура!..