Автопортрет неизвестного - Денис Драгунский

– Ты что?

– А вот то самое. Пиши так, вкратце: пропал без вести, это правда. Не погиб, а именно пропал. Сначала в плен под Харьковом. Потом на немецкую территорию. Союзники освободили. Потом на Запад. Женился на медсестре, на англичанке. Возвращаться не захотел и под силовые возвраты не попал – повезло.

– Ты в этом уверена?

– Конечно, а как же. Хотя бы чисто по теории вероятности. Знаешь, сколько в плен попало? Сначала плен. А потом – а потом жить хочется. Вот и всё.

– И всё?

– Представь себе. И вообще об этом написаны тома. Которые не влезают в дома. Там все разобрано в подробностях. От и до. От полного осуждения власовцев до полного оправдания их же. В промежутке – разные градации. Но я об этом не хочу. Потому что у меня вообще не об этом. Но главное – знай вот что: Вася попал в колеса теории вероятностей, в жернова неумолимой статистики, и всё.

И всё.

Потому что большой соблазн устроить из этого вот такой советский соцреализм. Вот, значит, был хороший мальчик из рабочей семьи, отец был сознательный рабочий и честный человек, «остро чувствовал всякую фальшь и ложь», и тру-ля-ля, и трам-там-там. Потом появился отчим, талантливый приспособленец. Сначала хороший мальчик протестовал. Даже пытался спасти друга семьи, которого назначили во враги народа. Стыдил отчима, а потом сам стал даже хуже него. Отчим был гниловатый такой, гнидоватый, но не страшней того. Со слегка честноватыми, но трусоватыми размышлениями. А пасынок предал родину. Вот такие, значит, последствия дурного родительского примера. И еще одно нежное осуждение сталинизма. Но у меня совсем не про то. У меня вся книжка не про то. Не про воспитание чувств и прочую ерунду. И даже не про любовь.

– А про что?

– Про то, что совместное действие большого числа одинаковых и независимых случайных факторов приводит к результату, в пределе не зависящему от случая. Понял? Вот такой эпиграф ко всему роману. Хороший ведь эпиграф?

– Эпиграф плохой. Слишком претенциозный, – сказал Игнат. – А мысль понятна. Типа эмпирическое среднее достаточно большой конечной выборки близко к теоретическому среднему. Так?

– Оч. хор! – сказала Юля. – Потому что я как Лев Толстой. Помнишь, в самый первый раз ты мне сказал: «У тебя как у Льва Толстого». Ну, в смысле, что я написала начало прямо как в «Войне и мире» – сразу в диалог. Ты, конечно, шутил над начинающей писательницей, а я вот подумала, что на самом деле хочу быть как Лев Толстой в «Войне и мире». Что он нам рассказал? Что жизнь идет сама, независимо от наших желаний и даже от наших действий. Отпусти вожжи, как это сделал Кутузов, и все будет так, как должно быть. У меня был когда-то один знакомый журналист, я тебе говорила. Он мне все подробно объяснял. На пальцах и с примерами. Отчего бывает гражданская война? От пламенных идей? Нет, от сельской перенаселенности. Земли на всех не хватает. Безземельные крестьяне сбиваются в стаи и начинают резать друг друга. Отчего бывает революция? Оттого, что Ленин или какой-нибудь там Камилл Демулен призвал народ на баррикады? Нет, разумеется. Вот наш теперешний народ сколько ни призывай, он с дивана не встанет. Почему? Такой глупый и ленивый народ? Нет, Игнашенька! Потому что демография у нас такая, вялая. Революция бывает там, где взлет рождаемости. Закон де Токвиля, слыхал? Объясняю. Это такой как бы парадокс: революция случается не там, где народу очень плохо, а там, где народу становится лучше. Стало лучше – и тут же революция. А почему? Думаешь, потому, что народ вкусил хорошей жизни и захотел еще лучшей? Попробовал белого хлеба и захотел пирожного? Ерунда. Причина гораздо проще. Лучше стало жить – поднимается рождаемость. А для нового обильного поколения нет ни земли, ни рабочих мест. А мы с тобой про идеи. Все проще. Все оскорбительно просто. Человек – пыль на ветру. Нет, не пыль на ветру, потому что пыль – неорганическая субстанция. Человек – это трава на лугу, животное в стае. Его судьбу определяют засуха или дождь, бескормица или тучные пастбища. Обидно? Мне тоже. Но деваться некуда. Общий смысл Васиной истории именно такой: если из трех миллионов солдат полтора миллиона попадают в плен, а из этих пленных половина идет к Власову или просто к немцам, значит, судьба нашего Васи практически предопределена. Для меня.

– Почему? – спросил Игнат, несколько ошарашенный этой философией.

– Потому что мне нужна плохая половина.

– А это почему?

– Сам угадай. Чисто логически. Это же элементарно, Ватсон!

– Потому что ты, – сказал он, обнимая ее, – потому что ты очень плохая девочка.

– Уф-ф! Слава богу. Наконец-то. Перерыв, перерыв. Раздень меня медленно, – сказала она, но через полминуты поторопила: – Ну нельзя так буквально! Побыстрее, ну!

– Ты же сама сказала медленно!

– Господи! Медленно – в смысле не так, чтоб задрать юбку и сорвать трусы. Медленно в смысле вдумчиво. Но все-таки не в час по чайной ложке…

18.

В конце войны в Москве открылись «коммерческие магазины». Там все было невероятно дорого, но у Алабина были деньги. Он иногда туда заходил.

Кажется, это было уже после победы, летом сорок пятого. Он увидел там Марину Капустину. Она ела пирожное, отвернувшись к окну. Он ее увидел в окно, проходя мимо. Она ела, наслаждаясь этим кусочком сладкого теста, у нее дрожали руки, она слизывала с пальцев порошинки сахарной пудры, она сильнее всего боялась выронить пирожное, и тосковала, что его остается все меньше и меньше, и хотела продлить удовольствие, и видно было, что хочет оставить недоеденный кусочек на вечер или на завтра, но не может удержаться и жалобно отъедает еще чуть-чуть.

Алабин испугался, что сейчас умрет: так сильно заболело сердце, и стеснилось дыхание, и слезы едва не полились из глаз.

Он постоял, пришел в себя, потом вошел в магазин. Взял Марину за руку и сказал:

– Пойдем ко мне.

Она пошла за ним молча и только на полдороге спросила:

– А Таня как же?

– И Таню возьмем, – сказал он.

– Я тебе говорила, что Антон умер?

– Да. Еще до войны, – сказал Алабин. – Ты приходила и рассказала. Ужасно.

– Я забыла, – сказала она. – Я почти все забыла.

– Они поженились официально? – спросил Игнат.

– Да, – сказала Юля. – Он прописал к себе ее и Таню. Вот она вернулась к нему. Помнишь, как он умолял ее в тридцать пятом? Но вообще-то грустная история. Как сказано у Чехова в рассказе «Кошмар» – не любовь, а жалость. Хотя они в конце двадцатых были почти что мужем и женой – там, в Хлыновском тупике, на чердаке у Саула Марковича Гиткина, – сейчас им было трудно сойтись вновь. Поначалу, с самого первого дня, Марина спала в Васиной комнате, а Таня – на диване в гостиной. А спальня была за гостиной, там, где у Перегудова кабинет, ты помнишь?