«Всё не так, ребята…» Владимир Высоцкий в воспоминаниях друзей и коллег - Игорь Кохановский

Но заметил я у Володи и еще одну закономерность: у его, казалось бы, совсем безнадежных песен – все-таки в финале, как правило, хэппи-энд, все-таки победа. Кони понесли – а все же остановились у самого края. Волков обложили – а я таки махнул за флажки! Кругом пятьсот – а тягач пришел. И это не потому, что так и в жизни, а потому, что Володе так хочется. Его порыв к свободе так силен, что не может, не имеет права быть напрасным.

Володе обязан я и своей первой пьесой (1975) «Иван-солдат», сюжет для нее я нашел в его смешной песне про «Чуду-юду». Из этого семечка я за три недели вырастил свой цветочек, он и посейчас мне нравится, хотя никто его не ставит.

В 1978 году мне вдруг остро захотелось собраться втроем: Булат, Володя и я – у кого-то дома, за столом, и образовать некий узкий круг с пением и беседами («Зеленая лампа»), допуская в него очень немногих. Я даже сочинил песню-письмо на мотив из Булата.

* * *

Володе я отправил текст (получил ли, читал ли, сказал ли что-нибудь – неизвестно), а Булату пел, и не раз.

И «Иван-солдата» я Володе пересылал с посвящением, и моего «Недоросля», и моего «Фауста» слушал он в знаменитом кабинете Ю.П. Любимова, но оба раза ушел, не дослушав (либо не понравилось, либо недосуг было, не знаю), один только раз передали мне его доброжелательный отзыв о моих песнях, когда он отвечал на записки на одном из своих выступлений. Вот я и жалею, что не собрались мы тогда, в 78-м году.

2015

О Высоцком очень трудно говорить. Он был очень не похож на тот образ, который создал в своих песнях. Он был совершенно другой человек. Я думаю, самое главное, что в нем было, – это ум. Он был дьявольски умен, пронзительно. Он был странным образом не по-современному воспитан. Он был светский человек, настоящий светский человек, когда светскость не видна, а растворена в нем. Общение с ним было радостью любому человеку. Тогда он был поразительно тактичен, необыкновенно…

Он, конечно, был мученик. Иногда он звонил довольно поздно, позже, чем обычно, абсолютно не больной, но, видимо, ощущающий, что на него находит эта болезнь. И он начинал петь по телефону, и чувствовалось, что ему неважно, кто его слушает, а важно попробовать в муках преодолеть наступающую болезнь.

Одновременно он был наивен как ребенок. Однажды Высоцкий у Слуцкого организовал встречу, очень нелегкую. Были Слуцкий, Самойлов и я. Он хотел, чтобы мы ему сказали, может ли он уйти из театра и существовать (не материально, а духовно, умственно) как поэт. Это было так трогательно и наивно, потому что он это знал вовсе не хуже, чем любой из нас, но считал, что он этого не знает. Он не притворялся, он думал, что это какое-то разграничение жанров и искусств, – он поет, а мы не поем.

Слуцкий большой поэт и одновременно странный человек – у него была нравоучительная интонация. Я помню, Слуцкий Высоцкому что-то сказал, очень дружески и с большим уважением, но поучительное, и я понял, что этот монолог надо как-то прервать. Ведь создавалась комическая ситуация – на каком основании поэт учит поэта? Но Высоцкий с непосредственностью ребенка и простодушием – при его очень сильном уме – добивался ответа на столь наивный вопрос. Но кто мог ответить ему, кроме природы и Бога?

Эта встреча продолжалась невероятно, нечеловечески долго. Он пел восемь часов! Как он не умер, я не понимаю. Причем он пел не только свои тексты, я думаю, что, может быть, никто, кроме нас, этого не слышал. Вот, например, у Мартынова есть такое стихотворение: «Ты жива, ты жива, не сожгли тебя пламя и лава…» У Высоцкого, когда он это пел, получались какие-то колокола! Когда умер Мартынов, я вспомнил, как он это пел, и мне показалось, что эти колокола отпевают Мартынова с каких-то звонниц неведомых.

Потом он пел песню Вертинского, которой в новых записях нет, я не спросил, откуда он ее знал: «Я помню этот день, Вы плакали, малютка…» Он ее спел совершенно волшебно, совершенно независимо от Вертинского, потому что понимал, что подражать Вертинскому невозможно. Эта песня, казалось бы, абсолютно вне его жанра, но он ее спел божественно.

– Какие качества личности Высоцкого вы могли бы отметить?

Он был человек необыкновенного ума, редчайшего обаяния и огромного такта. Он очень взвешенно говорил всегда, никакого легкомыслия. Если он что-то высказывал, чувствовалось, что это не с кондачка, что он об этом думал, и думал много и мучительно.

– Позвольте теперь задать вам профессиональный вопрос. Какие недостатки вы видите у Высоцкого-поэта?

Я у него никогда не любил риторические куски, это ему никогда не удавалось, тут он сразу терял высоту. Он мог сформулировать какие-то вещи, но не способом риторики. Он не был Виктором Гюго или Барбье, ему была необходима какая-то конкретика.

Я убежден, что все-таки его надо осторожнее отбирать для публикации, он неровный поэт. Ну, что это означает: «И с тягой ладится в печи, и с поддувалом»? Человек, который хоть раз в жизни топил печку, понимает, что так сказать нельзя – и с тягой, и с поддувалом.

Высоцкий не реализовался. Он много накричал того, чего кричать было не нужно абсолютно. Когда он овладел техникой, то долго упивался ею, а это очень опасный период для поэта – техника применительно к поэзии сама себя ставит в кавычки.