Вот оно, счастье - Найлл Уильямз

Этот столб господина Саловарры из Финляндии облекся ореолом истории. В дни до подключения на склоне церковного двора обустроили посадочные места, выставленные спиной к церкви. (Отец Коффи сожалел о такой символичности и о том, что оно предрекало новым временам, “но что поделаешь?”.) Те, кому не досталось привилегированного места, могли сесть напротив, на законных местах вдоль стен и на подоконниках. Шпагаты с синими и золотыми треугольниками флажков протянулись из верхних окон домов поперек улицы. Почтенные то были флажки, промытые годами утопленных футбольных финалов и парадов, и, когда ризничий Том и двое Келли развесили их переплетенным сводом под светозарными небесами, флажки оказались синее и золотистее – шафранные, как сказал Феликс Пилкингтон, – чем памятно было кому угодно. Отец Коффи, козыряя современностью, с алтаря предупредил собравшихся о первом и единственном в Фахе однодневном перекрытии движения. (Слова эти были адресованы не столько немногим автоводителям, сколько Мико Кингу в Мужском приделе, у кого на другом конце деревни была ферма, и он имел обыкновение гонять свою задорную, привольно гадившую скотину по улицам и проулкам, а здания по обе стороны служили воронкой и заменяли Кингу пастухов.)

Все обычные мелкие чрезвычайности возникали и разрешались по-фахски. Случился один напряженный день ожесточенного плотничанья, когда наконец-то прибыл Шемас Наш, чтобы сколотить сцену, а затем еще один – чтобы слегка понизить ее, поскольку то, что исходно получилось, сочли эшафотом. “Актеры Фахи” выдвинули предложение: чтобы придать столбу весомости, его нужно покрасить, но вопрос о том, в какой лавке покупать краску – у Клохасси или у Бурка, – достоин Соломона, и Учитель Куинн отложил голосование.

Понимая, что полуденное включение в июне по зрелищности до зимнего не дотянет, Компания прислала фургон Мылана, груженный электрическими приборами и прорвой проводов, чтобы их подключать. Мылан был в своей стихии. Прибыл накануне, чтобы опробовать сцену. Она оказалась лучше сельской кухни и позволяла ему жесты пошире. Будь у него хламида, мог бы изобразить Мессию.

Когда день наконец наступил, я засомневался, пойдут ли Суся с Дуной. Их дом остался среди немногих не принявших электричество, и я поверхностно решил, что прародители захотят отвернуться от всеобщего ликованья. Предположил, что Дуну вдруг потянет на болото, а Суся исчезнет в коровнике или возьмется за какое-нибудь из многочисленных дел по дому, какие вечно казались неотложными. После отъезда Спеха, насколько мне известно, никаких дальнейших дискуссий не последовало. Ни споров, ни жалости к себе у Суси, никаких сожалений. Безмерно поразительные были старики. Что да, то да. А потому не с чего было мне удивляться, когда вечером 7 июня Суся накрутила самодельные бигуди.

Назавтра в одиннадцать утра Нового Времени мы отправились на телеге поглядеть на грядущее. Дорога в деревню уже забурлила. Чтобы дать детям засвидетельствовать историю, Учитель закрыл школу. (Тот жест милости пережил самого Учителя: даже шестьдесят лет спустя все еще имелись в приходе старики, кому памятен был тот день – как стояли они у сцены и смотрели на Мылана, как торопились потом домой нетерпеливо дожидаться, когда наступит темнота, чтоб можно было щелкнуть выключателем.) По дорогам бежали дети, шагали целые семьи, катились велосипеды, автомобили с десятком пассажиров в каждом, некоторые ездили челноками, чтобы перебросить еще сколько-то народу. На околице кузница Куинлавина стала точкой отмены движения, а поле рядом превратили в общинный загон.

Как я уже говорил, хорошая погода стала такой привычной, что ее и не замечали, однако энергия того полудня удвоилась из-за тепла, а в оживленности толпы ощущались все признаки запрещенных законом плясок на перекрестках[133]. Ни на ком не было пальто. Ввиду торжественности истории и из почтения к инженерному подвигу мужчины сплошь облачились в костюмные пиджаки и взмыленно претерпевали. На тогдашних черно-белых фотоснимках Мика Ливерпула ни загара, ни веснушек тепловой волны не видно, однако различимы общее сияние и улыбчивая гордость. Те снимки – из немногих уцелевших, на которых запечатлен весь приход целиком, словно в последний день общинности, а затем люди разойдутся по домам, к удобствам электрического одиночества.

За полчаса до полудня на Церковной улице было не протолкнуться. Лавки оставались открытыми, пабы забыли закрыться. Епископ, чей желудок люто пострадал от участия в подключениях приходов к востоку отсюда, прислал свои извинения и праздничные благословения. Кто-то из муниципалов замял неявку Депутата, многозначительно зыркнув, подавшись вперед и произнеся универсальную формулу: “У него дела государственной важности”. Фаха не возражала. С раной пренебрежения прожили они слишком долго, а потому свежую обиду не почувствовали. Спех присутствовал, а Мылан только-только сошел со сцены, занятой незажженным торшером без абажура (неприкрытая лампочка – словно невооруженный глаз), стиральной машиной, тостером и утюгом на гладильной доске. В равной мере будоражаще смотрелись и провода, тянувшиеся через всю сцену. (Прямо-таки гнездо целое, а?)

Еще один знак грядущего: какое время считать полуднем, в кои-то веки не было уделом Церкви. У Спеха имелись наручные часы, и знак подавать предстояло ему. Для пантомимы ему не хватало масштаба личности. Сделал дело – гуляй смело, таков был его подход, и на роль руководителя церемоний он не годился. К тому времени, как мы с Сусей и Дуной оказались неподалеку от сцены, Спех ждал, когда Отец Том закончит разговаривать с прихожанами и займет свое место возле стиральной машины.

Дед мой питал бездонную любовь к Фахе и, пусть сам электричество не принял, от чуда появления электричества в родном приходе сиял не переставая. “Ну дела!”

Электрический ток, естественно, уже тек, и не один день, просто его не включали. Спектакль же предстоял такой: по сигналу Спех поднимет и опустит руку, и в этот миг в столице на другом краю страны подадут для Фахи электричество, и, впервые демонстрируя скорость света, свет в торшере мгновенно загорится.

Из своей тяги к театральности и чтобы превзойти яркость дня, Мылан прибег к фокусническому трюку и подготовил черную картонку – поднести ее сзади к лампочке, когда та загорится.

Как и полагалось ему по старшинству, благословение Епископа должен был передать Отец Том. Отец Коффи должен был стоять рядом с тремя священниками из соседних приходов и еще одним, вернувшимся из Африки. Но когда прибыл Спех и сообщил Отцу Тому, что уже почти полдень, священник разыграл партию “Церковь против Государства” и заявил, что бутылка со святой водой пуста. Отец Том, хитрован, каких сейчас и не сыщешь, от выражения лица у Спеха получил удовольствие. Повторно он насладится им, попивая чай с “мариеттками”[134] у миссис Прендергаст. Самому-то Отцу Тому хватало мудрости понимать, что между намерением и его воплощением располагается жизнь и что в месте, на полвека отставшем от остального мира, десять минут – вовсе не катастрофа. (Тут-то мудрость дала протечку, потому что за святой водой отправили кого-то из Келли, кого именно – сказать не могу: в том возрасте у них у всех были лица, как у головастиков, однако он превзошел все расчеты времени и расстояния и никак не возвращался, открыв новый способ напортачить, и Мылану пришлось объявить толпе о заминке, но при этом заверить, что Дублин тоже ждет.) Это лишь добавляло театра под открытым небом. Все места были заполнены, все удобные точки обзора заняты. Бурк обставил Клохасси в церемониальных усилиях – вывесил триколор, и в ожидании Келли дети принялись по очереди отдавать под ним честь и удирать, подбегать, салютовать и удирать.