Анжелика в Новом Свете - Анн Голон

Бедный ремесленник! Где твой защитник? Где твой заступник?

У дворянина от рождения достаточно отваги, чтобы смотреть в лицо опасности, смерти, самому худшему, всему, что только может существовать на земле, порожденному уродством мира. Вот этого-то и недоставало Малапраду, ремесленнику добросовестному и добропорядочному. Если бы он был дворянином, он не убил бы тех, кто поглумился над его чувствами, он не поддался бы этому безумному ослеплению. Он бы упрятал жену пожизненно в монастырь, а сам дрался бы на дуэли с ее любовником, дрался, не таясь, и убил бы его, не рискуя при этом ни попасть в тюрьму, ни быть повешенным, ибо таково было бы его право — убить соперника в честном бою. Но рыцарства больше не существует, кардинал Ришелье предал его забвению, запретив дуэль. Как должен я воспитывать теперь своих сыновей? В каком мире им предстоит жить? Да, сомнения нет, в мире, где хитрость и терпение являются первейшим оружием. Но сила, хотя она и вынуждена затаиться, тем не менее необходима…»

Поглощенный своими думами, де Пейрак настолько отрешился от всего окружающего, что теперь уже Анжелика обратила вдруг на это внимание и подняла на него взгляд.

Она смотрела на этого человека, что сидел, повернув к пламени свое словно выточенное лицо, из которого ветер, солнце и море сделали маску, жесткую, как выдубленная шкура, и только лишь глаза и губы на ней были наделены чувственной жизнью. Он не носил больше бороды. «Индейцы не любят бородатых мужчин», — говорил он, советуя и своим людям последовать его примеру, дабы не восстанавливать против себя местных жителей, ведь те воспринимали бороду как неряшество, равносильное непристойности. И если трапперы не шли на эту жертву, то лишь из-за лени и небрежения, а также по недомыслию. И напрасно, им было бы лучше смириться. Ведь ни для кого не секрет, что достопочтенный отец Бребеф ужасными мучениями поплатился по совокупности за две провинности, которые не могли простить ему индейцы: он был лыс и носил бороду.

А вот от Жоффрея де Пейрака подобные мелочи никогда не ускользали. И разгадать их обычно помогало ему то уважение, с которым он относился к нравам и обычаям других народов.

Анжелика села рядом с мужем и прижалась лбом к его коленям.

— Откуда вы берете силы, чтобы всегда оставаться бесстрашным, не боясь ничего? — спросила она. — Ведь вы никогда, ни при каких обстоятельствах — я не преувеличиваю — не способны испытать ту унизительную трусость, когда начинаешь питать отвращение к самому себе… Даже перед костром, даже под пытками… Откуда вы черпаете силы? Уж не с молоком ли матери впитали вы истинное мужество, уж не с пеленок ли стали мужчиной?

И тогда он доверился ей, рассказал о думах, которые только что одолевали его. Да, и им в жизни выпала пора, когда они были лишены чести и достоинства, пора, когда у человека нет иного выбора, кроме как спрятаться, сделать вид, что он смирился перед силой, которая одолела его, или же бороться в одиночку, до конца, каковы бы ни были его собственные силы. И здесь не должно огорчаться поражениям. Остаться в живых — это уже само по себе много. А уж коли она заговорила о его детстве, то ему вспоминается, как совсем ребенком он познал полную меру ужаса — ведь ему было всего три года, когда католические солдаты, располосовав ему щеку ударом сабли, бросили его, сына католиков, из окна замка в огонь. Именно тогда, в невинном младенческом возрасте, в одном лишь страшном испытании он познал весь ужас, какой только может познать человек. Зато потом он никогда больше не ведал страха. Выжив, он стал мужчиной, это правда, он почувствовал себя готовым смело противостоять всему и вся. И ему даже доставляло удовольствие встретить зло лицом к лицу. «Вот тебе, ужас, — говорил он ему, — вот тебе, резня! Вот тебе, гнусное лицо человеческого страха. Ты можешь одержать надо мною верх, но не надейся больше смутить меня…».

А еще он сказал ей, что, если она и выказала слабость в те тяжкие для нее времена, которые ей пришлось пережить, она не должна стыдиться этого, ибо она женщина. Ведь если бы мужчины не проявили трусости, не пренебрегли бы своим долгом быть для нее, женщины, проводниками и защитниками, ей не пришлось бы страдать.

— Это стародавний конфликт: для человека соблазнительно применить грубую силу, использовать временную власть, чтобы отвратить от себя то, что ему неподвластно, дабы насилием подавить доводы разума…

Вот и сам он, хотя он мужчина, разве не стал жертвой насилия? Потому что, какова бы ни была сила воли одного человека, не всегда он может противостоять слишком могущественной коалиции. Всему свой черед… Бывает и такое время, когда поднимается неодолимая грязная волна…

— Наш век, пренебрегая христианской доктриной, коей он кичится, положил начало ожесточенной жажде власти… Власти во что бы то ни стало, наступающей со всех сторон: власти королей, наций, церкви… Мы еще не вышли из-под нее, и у того, кто не хочет быть поверженным, нет иного выбора, кроме как властвовать самому. Под этой лавиной тяжелых камней разум все же должен существовать, пробивать себе дорогу…

Он задумчиво гладил рукой ее гладкий лоб. Закрыв глаза, прижавшись к его жаркому и сильному телу, она вспоминала слова врача-араба с «Голдсборо», который был другом Жоффрея и который говорил, что Жоффрей де Пейрак — величайший ученый своего времени и за это, где бы он ни был, его всегда будут преследовать… «Потому что воистину наше время не признает доводов разума».

Когда вечером они ложились рядом, Жоффрей де Пейрак любил смотреть, как пламя очага постепенно угасает в тишине, которая нарушается лишь их томными вздохами да еле слышным потрескиванием догорающих дров.

В мерцании розовых или золотых отблесков он любовался обнаженным телом жены, нежным цветом ее кожи, от которой исходил тонкий аромат.

А когда становилось слишком холодно и рука его вынуждена была ласкать ее под меховым покрывалом, в полумраке виднелись только рассыпавшиеся по подушке удивительные светлые волосы Анжелики, похожие на фосфоресцирующие водоросли, которые таинственно переливались при мягком и мечтательном движении ее прекрасной беспомощной головки.

Анжелика была единственной женщиной, от которой он не мог мысленно отрешиться, отвлечься. Даже в минуты всепоглощающей страсти он не забывал о ней. И это удивляло его, ибо он знал многих женщин и всегда, если того требовал его мужской эгоизм, пренебрегал их чувствами, больше заботясь о наслаждении, которое он мог получить от них, чем о том, чтобы удовлетворить их чувственность, пытаясь обмануть их приятными уверениями…

С Анжеликой же он не мог забыть, что это ее он держит в своих объятиях, что это в его власти привести ее в восторг, опьянить, повергнуть в изнеможение, что именно ее тело покоряется его воле, что ее гордые губы, побежденные, приоткрываются под его губами.

Он никогда не забывал о ней.

Возможно, это была привычка, которая появилась у него еще в те времена, когда их любовь только зарождалась. Анжелика была тогда такой юной и пугливой, что он вынужден был проявлять к ней особенную чуткость, чтобы приручить ее. Но колдовство продолжалось.