Анжелика в Новом Свете - Анн Голон

Жоффрей проснулся и с нежностью смотрел на нее.

— Вы как-то говорили, что каждая из этих отметин — как бы памятка о том или ином случае, когда вам пришлось пролить свою кровь…

— Было бы правильнее сказать, что это подписи моих врагов, скорее многочисленных, чем разнообразных. Какие самые неприятные из них? Вот, например, эта — от палача Его Величества короля Франции. Справедливости ради замечу, что этот палач вытянул мою больную ногу и теперь я больше не хромаю, но взамен он оставил мне на левой руке память о себе, и я действительно вспоминаю его частенько, особенно когда стреляю. Какие самые почетные? Ну ясно же, те, что напоминают о дуэлях или баталиях на Средиземном море. Там мы дрались на саблях, а сабля — оружие, которое оставляет широкую, весьма ощутимую рану. Глубокий шрам на боку? От пули в Карибском море, уже не помню, испанской или французской. А самая свежая — вот здесь, на лбу, которую вы так осторожно гладите своими прелестными ручками. Она от томагавка патсуикета, союзника Новой Франции. Первая, возможно, в длинной цепи.

— Замолчите, дорогой! Вы меня пугаете.

— Ну а вы, красавица моя, мой воин, покажите мне свои героические отметины.

Но Анжелика быстро натянула на себя и простыню, и меховое одеяло.

— Никогда! Шрамы на теле мужчины — знаки славы. Они свидетельствуют о его подвигах, поднимают его престиж. Шрамы на теле женщины — это следы заблуждений, оплошностей, это метки, которые поставила на ней жизнь, знаки того, что она вынуждена была впутываться в такие дела, куда ей не следовало бы совать нос… Это позорные знаки…

— Покажите их мне.

— Нет.

Однажды вечером ему удалось ухватить за тонкую лодыжку ногу Анжелики и повернуть ее к свету, чтобы рассмотреть фиолетовый шрам от раны, который остался у нее со времени ее бегства из гарема в Марокко.

Ей пришлось рассказать. Это случилось в пустыне. Ее укусила змея. Колен Патюрель ножом вырезал место укуса, а затем прижег рану… Ужасная операция, она лишилась чувств… Дальше? Ну что ж!.. Колен нес ее на своих плечах много дней.

Они остались только вдвоем. Все их спутники умерли, не перенеся тяжелого пути.

Она вызывала в памяти образ Колена Патюреля с некоторым колебанием. Словно бы Жоффрей мог все знать! Но он, несомненно, знал. У него была привычка в такие минуты как-то по-особенному прижимать ее к себе и разглядывать с таким вниманием, что это даже немного пугало ее.

Однако если ее одиссея в Марокко, несмотря на страдания, что выпали там на ее долю, продолжала жить в ней светлым воспоминанием о красоте и волшебстве той безыскусной любви, которую питал к ней нормандец, то сама она не понимала теперь, как могла она ответить на его любовь.

Когда она сравнивала все то, что познала в любви раньше, с тем, что переживает в объятиях мужа сейчас, все ее былые чувства казались ей такими убогими.

Она и сама уже не могла понять, откуда приходит к ней это дотоле неведомое ей наслаждение. Каждый раз она заново открывала себя и эти бесчисленные открытия удивляли и ошеломляли ее. И тогда все ее существо ликовало от счастья. В ней смешивались сила и слабость, а наслаждение было, как пронзительная песня, долгая и звонкая. Пробудившись после короткого сна, она иногда упрекала себя за излишнюю чувственность.

И тогда кальвинистская мораль, впитанная ею в те времена, когда она жила с протестантами в Ла-Рошели, приходила ей на память и заставляла румянцем вспыхивать ее щеки.

По утрам Жоффрей краем глаза наблюдал, с какой тщательностью она одевалась, заправляла под чепец из белоснежного полотна свои роскошные волосы, чтобы не выбился ни один волосок, и все это нарочито четкими, немного неторопливыми движениями, словно она старалась восполнить силы после бурной ночи.

Она и не подозревала, что в этом освобождении всего ее существа, в этом расцвете ее чувств не было ничего противоестественного.

Ей исполнилось тридцать девять лет. Она не знала, что зрелость для женщины — возраст наслаждения. Несколько безвкусное стремление юности к любовным играм сменяется в этом возрасте изысканностью открытий. Немногие понимают это.

Пробуждение Спящей Красавицы не длится сто лет, но несколько лет на это все-таки требуется. И тогда наступает время, когда неведающее тело становится святилищем. Отныне извечный ритуал совершается в нем во всей своей магической силе. Это преображение просвечивает даже во взгляде женщины. И мужчины, как правило, угадывают его.

Зрелость — это возраст, когда женщина зачастую достигает зенита своей красоты, ибо совершенствование, к которому она стремилась, обогащая свою личность, теперь, кажется, достигло своего апогея и изменило ее даже внешне: ее движения, ее голос, походку.

И вот тогда, наконец, женщина становится самой собою; чудо свершилось, она — воплощение совершенства, она обладает всеми достоинствами, присущими истинной дочери Евы: очарованием, красотой, женственностью, сердечностью, интуицией. И еще молодостью…

Опасное сочетание, и, если только она сумеет сберечь те ценности, что составляют теперь ее существо, она в этом возрасте — самое грозное создание любви, о котором только можно мечтать.

Такой и увидел Анжелику лейтенант Пон-Бриан ясным, морозным утром на берегу озера, когда он после немыслимо трудного многодневного пути достиг Вапассу.

Озеро спало подо льдом. Снег накрыл его своим толстым покрывалом. Теперь это была гладкая, без единого темного пятнышка равнина. Лейтенант Пон-Бриан пересек ее быстрым шагом истинного индейца, нарушив девственность роскошного белого бархата ковра круглыми следами своих снегоступов. Он продвигался вперед неуклюжей, раскачивающейся походкой, внимательно вглядываясь вперед. Он только что увидел Анжелику: она! Это она!.. Стало быть, то, что говорили, правда: она жива и здорова. И вот, после того как он столько грезил об этой женщине, он подходит к ней.

Анжелика стояла на берегу озера, на тропинке, и, не веря своим глазам, смотрела, как к ней приближается какая-то странная фигура.

Синева свежего утра — иногда зимой выпадают такие — еще окутывала ровный амфитеатр леса и крутых прибрежных скал, в которых прятался форт.

Небо было ни золотое, ни серебряное, ни розовое, ни голубое, а какое-то бесцветно-прозрачное, и лишь на горизонте, там, где грозные скалы охраняют водопады, сиреневые облака образовали причудливый орнамент. На западе, почти вровень с вершинами гор, постепенно стали появляться шлейфы, неожиданно розовые — отсвет восходящего солнца; оно вот-вот должно было выйти с противоположной стороны, из-за кромки черных пихт.

Горы, едва различимые в синеве, казались сейчас далекими, а их погруженные в холодный и чистый сон вершины — неприступными. Лучи солнца постепенно озаряли озеро и фигуру лейтенанта, и она, обрамленная розовым светом, выделялась на снегу резким черным пятном, за которым ползла по белому покрывалу озера длинная тень.