Тадзимас - Владимир Алейников

Вот они все, словно и сейчас под рукой, настолько незаменимым всегда было их наличие, их присутствие в доме, готовые к бесконечному труду своему, эти наши рабочие лошадки, то загоняемые, то получающие нежданно редкую возможность отдышаться, эти, чуть переиначивая Пушкина, «лошади просвещения».

Скрипучая, с неровной, через силу тянущейся слева направо строчкой, точно усталые граждане терпеливо стоят в очереди за дефицитным товаром, и уже выезжает откуда-то сбоку грузовик, бестолково набитый кривыми, свалявшимися цифрами, и общее восклицание в виде подпрыгивающей вверх над соседками заглавной буквы «О» зрительно сливается с бесконечными портретами Хрущева и вслед за ними с уже торжествующе-бесконечными портретами Брежнева, принесенная мне на Автозаводскую осенью шестьдесят четвертого года неунывающим приятелем Колей Мишиным, неказистая отечественная «Москва».

Дореволюционный «Ремингтонъ», тяжеленное металлическое чудовище, со сломанным восклицательным знаком, неподъемный, грохочущий, молотящий нестирающимися литерами по распластанному на огромной, величиной с пулеметный ствол, каретке, трепещущему под натиском не знающих сносу железяк листу бумаги, кафкианский механизм, на котором, за неимением другого, довелось мне когда-то в молодости перепечатывать свои и прочие тексты, музейный экспонат, на котором, по уверениям давших его мне напрокат владельцев, печатала кремлевские документы их родственница, секретарша Ленина.

Громоздкий, но габаритами поменьше, прочный «Континенталь», временно отданный мне для работы другом по обрушившимся на нас обоих испытаниям и несчастьям, сокурсником по университету к соратником по СМОГу Мишей Соколовым невероятной весной шестьдесят пятого года.

Послевоенный «мерседес», видавший виды, звенящий металлом, кустарным способом, с помощью металлических же согнутых полос, наглухо прикрепленный к твердой основе.

Чудесный «Рейнметалл», – не его ли давала мне для моих перепечаток в шестидесятых Наташа Светлова, тогда еще не Наталья Дмитриевна Солженицына, а чуткий, отзывчивый друг, милая, с поразительным обаянием, молодая женщина, немножко московская широкообразованная дама из хорошей семьи, хозяйка дома, где принимали с разбором, только избранных, только своих, внешне сдержанная и скромная, но с несомненным наличием железной воли и просто грандиозной внутренней силы, способная на поступок, даже на подвиг, настоящая ценительница поэзии, такая, каких сейчас нет, и сама непосредственная участница самиздатовской эпопеи?

Крупная, с длинной кареткой, все больше редакционная, служебная, контрабандная, печатать на которой приходилось от случая к случаю, мощно рокочущая прибоем перебираемых клавиш, «Оптима».

Гордость некоторых приятелей, надежная в работе, запросто берущая нужное количество экземпляров, спокойно выдерживающая натиск стертых до мозолей пальцев на терпеливые клавиши, долговечная, немецкая, из ГДР, «Эрика».

Выглядевшая диковинной редкостью, легонькая, хрупкая, не печатающая, а по-птичьи свищущая – такая была только у Андрея Битова – игрушечная «Колибри».

Ладный, спокойно поблескивающий деталями, плавный в ходу, с большим отчетливым шрифтом, появившийся в продаже году в шестьдесят восьмом, чешский «Консул», – такой купили себе Эдик Лимонов и Генрих Сапгир.

Портативный, в удобном футляре, легкий, предпочтенный мною, всюду путешествовавший со мной, с маленьким, приятным для глаз, шрифтом, чешский же «Консул».

Приобретенный в семьдесят восьмом, тоже портативный и тоже с маленьким округлым шрифтом, на славу, сверх всяких норм, поработавший, готовый к работе и ныне, через двадцать один год, вопреки прогнозам скептиков о там, что машинка износится через четыре года, югославский «Унис».

И вслед за ним другой «Унис», уже с большим шрифтом (редакционные требования к рукописям), приобретенный в начале восьмидесятых, когда мои переводы, а потом и стихи, изредка, с оглядкой на мою биографию, с искажениями текста, все-таки стали, со скрипом, с запозданием, но стали публиковать на родине.

И еще один «Унис», купленный в комиссионке, прогнозы скептиков оправдавший и сломавшийся довольно скоро, но из всегдашнего моего упрямства отремонтированный у соседа, мастера на все руки, а потому хоть и хромающий слегка, да остающийся на ходу – быть может, из-за суеверного желания иметь запасную машинку.

И наконец, недавняя моя «Эрика», уже не выпускаемая, поскольку ГДР больше нет, но залежавшаяся где-то на складе и совсем новая, купленная незадорого, по знакомству, у двух измотанных жизнью парней, мастеров по ремонту пишущих машинок, вследствие нынешних нравов лишившихся помещения своей мастерской, а потому, по согласованности с милицией, аккуратно взимающей с них дань, принимающих заказы от населения и торгующих машинками прямо на одной из центральных московских улиц.

Всех ли я вспомнил? Чуть задумался и понимаю: не всех, далеко не всех. Кого забыл – простите меня, старика. Много лет миновало, начиная с зари моего самиздата, немало было и машинок в работе.

Гулкой музыкой дышат, многократным эхом прошлого отдаются в мозгу их названия, холодком теперешнего как бы времени обвеваются металлические и пластмассовые их корпуса, и все они, эти машинки, за которыми я работал, разные, взятые на время и собственные, кабинетные и портативные, импортные и отечественные, дороги мне, – чиненые-перечиненые, то переходящие по эстафете от одного приятеля к другому, то надолго устраивающиеся на столе у счастливого владельца, хорошо знающие нашу любовь к ним и преданность им, все они славно потрудились на своем веку во имя домашнего, подпольного, запретного, всеобщего, небывалого книгопечатания, и до сих пор, знаю, еще склоняются над ними всякие светлые головы, потому что, если даже компьютеры и вытеснят их когда-нибудь из употребления, то все равно отечественный самиздат как существовал во пределах державы нашей веками, в различных своих формах, так и будет существовать всегда.

…Волшебное имя – Феллини.

И творчество его – сплошное волшебство.

Откуда такая магия – белая, световая?

Откуда такая музыка – серебряная, золотая?

Звезда ли горит за окном, лампа ли над столом, свеча ли потом загорится над каждой моею страницей – а там и листва пожелтеет, а там и прохладой повеет, но в творчестве этом – тайна, и все в нем совсем не случайно, поскольку печаль бескрайна и радость в душе жива, поскольку здесь в каждом звуке не только исток разлуки – начало грядущей встречи, в которой – любви слова.

Наверное, в шестьдесят четвертом увидел я «Дорогу» Феллини. В советском прокате фильм назывался – «Они бродили по дорогам». Что сразу же придавало названию этакий сознательный, подчеркнуто скитальческий, с маху перечеркивающий всякую оседлость, а с ней и даже простейший уют, ну и, разумеется, покой, оттенок. Бесцеремонное цензорское вторжение оставляло, надо полагать, одну волю. Броди, мол, себе, сколько захочешь, сколько душа пожелает, – пространства на земле много. Вот и пришлось мне через некоторое время вдосталь побродить, поскитаться по просторам страны моей, да и всякого в этот период пришлось навидаться.