Тадзимас - Владимир Алейников

Самокат? Выкатившись, возможно, из детства с его вольнолюбием, сам катился, раскатывался самиздат, как и слух о нем, по многим городам и весям.

Самоход? Самиздат сам ходил, где хотел, где считал нужным. И ни стены, ни границы не были помехой. И в изгоях ходил, и в героях.

Самиздат. Почти самолет! Лучше бы – ковер-самолет, так сказочнее, праздничнее как-то. На самиздатовском ковре-самолете, зачитавшись, улетал и я, случалось, весьма далеко. Чтение самиздатовской литературы радикально отличалось от чтения книги, изданной типографским способом, разрешенной, прошедшей цензуру. Такое потаенное чтение замечательно было тем, что сам процесс его был острее, что внимание читателя удваивалось, что текст усваивался и осмысливался, как что-то крайне важное – скажем, для продолжения человеческого бытия, что читатель поневоле становился как бы сообщником автора, сообщником распространителей самиздатовской перепечатки, и это отдавало почти детективной остротой ощущений, связано было с некоторым риском, сердце билось учащенно, а душа ликовала: есть, есть правда на земле.

Само-уклад. Так и было. Самиздат определял жизненный уклад.

Само-выход. Разумеется, выход – из тупика, из тоски, из неволи.

Само-исход. И это верно. Самиздат повлек за собою исход из страны – и людей, и текстов. Исход – в мир. Тот, что находился за пресловутым железным занавесом. Из вакуума, из замкнутого круга – на простор, на волю. Будь что будет. Главное – вырваться. И вырывались – любыми способами. Такая вот у самиздата оказалась изнанка, подоплека, и сквозь тайную, не сразу различаемую трещинку в ней, как вода, просочилась мысль об исходе, хотя и не у всех, у некоторых, но все же – этих некоторых, увы, оказалось чрезмерно много. Был это исход всего того, накопившегося, тяготившего, прорвавшегося наконец и ринувшегося вперед, того, что лишь косвенное отношение имеет к материальным ценностям, к изменению быта, но имеет прямое отношение к думам людским, к перепадам настроений, к движению их в ограниченном для каждого некими неприятными рамками времени и широко распахнутом за казенной советской дверью земном пространстве.

В нем, в самиздате, – и вынужденный, и закономерный самоанализ: так, осмыслю свои действия, свое состояние, сопоставлю, разберусь в себе самом, приду к таким-то выводам, буду гнуть свою линию и дальше, не собьете меня с пути.

И я сидел когда-то ночами напролет, окруженный ворохами самиздатовских перепечаток. Вчитывался, размышлял. В сотый раз читал собственные тексты. Каковы они – на фоне других? Сомневался, огорчался, а то и уничтожал их. Потом спохватывался, восстанавливал их. Укреплялся в своей правоте. И работал дальше.

Когда я в середине шестидесятых подружился с Наташей Горбаневской, она брала у меня стихи и не просто читала их, а перепечатывала. Говорила, что так привыкла, что, перепечатывая сама, она лучше усваивает тексты.

Осенью шестьдесят пятого я закончил книгу «Лето 65» и впервые читал ее Губанову.

Происходило это в знаменитой и спасительной тогда для меня, сызнова предоставленной мне для временного жилья знакомыми еще по Кривому Рогу добрыми людьми, Герасимовыми, комнате на Автозаводской.

Здесь прошлой осенью, по существу, и зарождался СМОГ.

Здесь вели мы с Губановым долгие свои беседы с глазу на глаз – о поэзии и обо всем прочем.

Здесь перебывало немало московского творческого народу – и до сих пор кто-нибудь из них да вспомнит это мое пристанище – окно во всю стену, стол, несколько стульев, два старых топчана, платяной шкаф, складная ширма – вот и вся нехитрая обстановка.

Но что-то в этой комнате было магическое, притягательное, – то, что стягивало сюда людей.

Трудно это выразить.

Наверное, было это, скорее всего, ощущение относительного покоя, отъединенности от городской суеты, – вроде и совсем недалеко от метро, но – осторонь, в глубине пустых и тихих дворов, – и еще, конечно, манила сюда знакомых возможность чувствовать себя здесь совершенно свободно, то есть почти воля, моя независимость от их, московского, семейного, квартирного уклада с неминуемыми для молодости сложностями и всяческими, осаживающими излишнее время, родительскими и соседскими, приемами и мерами воздействия на творчески настроенную молодежь.

Здесь присутствовал дух – вот что было важнее всего.

И знакомые это – чувствовали. Их тянуло сюда отовсюду, хотя я и делал периодически попытки уединиться.

Срабатывала, разумеется, и привычка. Всем хотелось – общаться.

О, это общение тогдашнее наше! В кипении, в бурлении, в завихрениях его высветлялось, выкристаллизовывалось нечто серьезное, неповторимое, то, живое, органичное, стойкое – и в жизни, и в писаниях наших, – многое из чего представляется мне ныне поистине драгоценным.

Но уже тогда осознавал я и преимущества, и явную пользу сознательного уединения – что вскоре и стало у меня образом жизни.

А комнату на Автозаводской вовек не забыть мне. Многое именно здесь началось.

Итак, я пригласил Губанова послушать новые мои стихи.

Он явился в назначенное время, минута в минуту.

Был напряжен, даже насторожен. Видно было – ждал чего-то нового для себя, и наверняка – серьезного, а потому и напрягался, и ревновал отчасти, заранее, хотя норовил марку держать, виду особо не подавать, что нервничает, – да куда там! – все это было написано на его лице.

Я достал переписанную от руки книгу, причем сразу заметил, что Леня так и впился глазами в эту довольно-таки большую стопу обычной бумаги для пишущих машинок, простой бумаги, на которой привык я записывать свои тексты.

Уже настроившись на чтение, принялся я читать стихи, одно за другим.

Леня, настроившийся слушать, был, как говорится, весь внимание.

Я читал стихи, увлекся.

Но иногда искоса поглядывал на Леню – как он слушает.

По мере чтения матовый цвет его лица сменился необычной бледностью, глаза разгорелись – их жемчужно-серый, чуть голубоватый цвет как-то поблек, вытесненный расплеснутыми, расширенными, донельзя увеличившимися зрачками, ноздри его раздувались, как после долгого бега.

Минут через сорок он, почти задыхаясь, хрипло вымолвил – нет, скорее взмолился:

– Володя! Постой!

Я прервал чтение. Спросил его:

– Что с тобой? Случилось что-нибудь?

Леня, тяжело дыша, не сказал, а выдохнул:

– Старик! Подожди. Дай передохнуть.

Он совершенно по-детски, одновременно наивно, растерянно и доверчиво, посмотрел на меня и признался:

– Столько музыки – уши болят!..

Музыки души и времени в стихах действительно было вдосталь.

Я отложил рукопись в сторону. Не всю ведь книгу читать! Еще успеется, начитаюсь.

Как умел, постарался успокоить разволновавшегося Губанова. И это мне вроде удалось. Он уж за сердце хватался.