Брак с Медузой - Теодор Гамильтон Старджон

Но теперь слышу. Скрипка стала моей – и с ее появлением что-то во мне изменилось. Я слышу, как неумолчно поет этот город, даже во сне; знаю, что тихое пение струилось бы среди холмов, если бы Рима никогда и не существовало, и будет струиться, когда Рима не станет.

Словно у меня теперь новые уши, а с ними обновились и разум, и сердце. Утром, думаю я, когда проснется мир, я услышу… услышу… здесь мысль моя останавливается, пораженная размахом и величием того, что предстоит мне отныне ощущать.

Я иду в свое тайное убежище. «Студия Гвидо!» – думаю я и смеюсь. Строители нового шоссе отрезали участок старой, извилистой городской улочки, петлявшей вверх по холму. Почти на самой вершине холма стояли два домика, выстроенные так, как строят итальянские крестьяне: ставят четыре каменные стены, пространство между ними засыпают землей, сверху кладут гипсовый купол, когда гипс затвердевает, убирают землю. Такие домики могут стоять тысячу лет. Те два, о которых я знаю, почти скрылись под насыпью там, где шоссе взбирается на холм и, петляя и изгибаясь, спускается с него к соседнему холму. Эти домики я обнаружил однажды, убегая от полиции. Выскочил из полицейской машины, перемахнул через ограждение, бросился бежать вниз по насыпи, попал ногой в какую-то нору – а нора оказалась окном. Второй дом, стоявший за первым, полностью скрылся под землей, но их соединяет дверь. Две комнаты в холме – и никто не знает о них, кроме Гвидо.

Я поднимаюсь по шоссе на вершину холма, останавливаюсь здесь и смотрю на спящий город. Город поет во сне – и не только он: весь мир полон музыки, и вся она для меня, Гвидо. По крайней мере одно не изменилось: был ли мир против Гвидо, или Гвидо против мира – всегда я был центром, а мир вращался вокруг меня. Так и теперь, только теперь он вращается под музыку. Я смеюсь этой мысли и смотрю на дорогу, ожидая, когда стихнет поток машин: я осторожен и не хочу, чтобы кто-то заметил, как я спускаюсь по насыпи. Я…

…слышу ноту – новую ноту, от которой замирают и умолкают на миг все остальные голоса.

Не только слух, но и зрение, и осязание – все чувства разом охватывает нечто новое: какая-то исполинская приливная волна, полная великой силы и великого покоя.

Миг – и снова я стою на шоссе, у ограждения, прижимая к себе скрипичный футляр, и смотрю в небо. Но я стал другим. Точнее… другим стало значение слова «Я».

Со всех концов города, точно отдаленный гром, несомый ветром, доносится скрежет металла, грохот взрывов, гудение огня. В этих звуках нет музыки, так что на них я не обращаю внимания, а смотрю лишь на то, что падает на меня с неба. Серебристый шар, а под ним – четыре машины вроде танков, но с длинными, сложенными вместе суставчатыми шеями. Из четырех голов, аккуратно прижатых друг к другу, несется низкий гул; если не считать этого, шар движется совершенно беззвучно.

Я скидываю пальто, и оно падает наземь. Открываю футляр, хватаю скрипку и с силой бью ею по ограждению, так что вылетают все четыре колка. Стремительным движением срываю и отбрасываю струны. Теперь передо мной только гладкий изогнутый корпус на черном грифе, словно на лебединой шее.

Быстрее ветра, так, как в жизни не бегал, мчусь вниз по склону холма. Мне точно известно, кто меня встретит, когда и в каком месте. Это старая «Испано-Сюиза» с широкими блестящими крыльями и большими желтыми фарами; за рулем женщина. Я вижу, как мчится эта машина, по самой середине дороги мчится ко мне. Тормозит, но не останавливается. Я прыгаю на бампер, цепляюсь коленом за выступающую фару, хватаюсь за решетку радиатора. Водительница уже гонит по холму вверх – быстрее, быстрее, выжимая из мощного мотора все возможное.

Сила ускорения делает меня меньше и свободнее. Я привстаю, ставлю одну ногу на капот, другую на радиатор, поворачиваюсь, придерживаясь за выступающую фару рукой. Все происходит очень быстро: едем мы секунд двадцать, быть может, двадцать пять. Мы уже на вершине холма, наша скорость – восемьдесят километров… девяносто… Кто делает все эти наблюдения и вычисления? Кто отмечает скорость, наклон шоссе, взаимное расположение автомобиля и серебристого шара, кто высчитывает, насколько мы должны сблизиться, прежде чем проломим ограждение? Какая разница! Это происходит само: каждый легчайший поворот руля, каждое мельчайшее мое движение на капоте «Испано-Сюизы», под ураганным встречным ветром – часть этих вычислений; я знаю это, знаю спокойно и буднично, без удивления, ибо все эти вычисления – мои. Я точно знаю, что делаю, знаю, как и зачем; сомнениям, неуверенности, страху нет места в этом новом «Я».

Водительница поворачивает налево; машину сильно подбрасывает – она въезжает передними колесами на тротуар. Я приседаю возле радиатора, сдвинув ноги вместе, и отпускаю фару. В миг, когда машина достигает ограждения, я отталкиваюсь обеими ногами и лечу, лечу так, как прежде люди летали только во сне – все выше и выше во тьму. Я слышу свою скорость: слышу, как со свистом проносится мимо воздух, как он замедляется – достигаю вершины своей параболы и начинаю падать, и в этот мучительный миг встречаюсь с машинами, летящими с небес: обе ноги мои и левая рука обвиваются вокруг их сплетенных металлических шей. Подо мной кувырком летит вниз по насыпи «Испано-Сюиза».

Я перехватываю скрипку за завиток грифа и другим ее концом, изогнутым полированным корпусом засовываю в открытую пасть динамика верхней из железных голов. Раструб динамика слегка изогнут, форма и размер его точно соответствуют форме и размеру скрипки: я заталкиваю ее вглубь, чувствую, как что-то крушится под ее натиском, вытаскиваю и повторяю то же со вторым, третьим, четвертым динамиком.

Наконец назойливое гудение умолкает. Мы парим в воздухе молча секунду – всего секунду; в следующий миг перед нами уже земля и две бетонные опоры, поддерживающие насыпь. Между ними натянуто что-то вроде сетки; едва мы приземляемся, сетка переворачивается и опутывает шар. Тут же стоят люди, три женщины и четверо мужчин. Один, старик на деревянной ноге, совершенно голый. Рядом с ним женщина в белоснежной шубке и туфлях со сломанными «шпильками». Вместе они натягивают веревку, бегут к бетонной опоре, цепляют к ней стальной крюк. С другой стороны огромный толстяк и девочка подцепляют второй крюк к соседней опоре. Я стараюсь выпутаться из жесткой и прочной сетки: она сплетена из стальных кабелей, это защитное покрытие, каким накрывают здания во время взрывных работ в городе. Этим-то покрытием, словно ловчей сетью, люди поймали серебряный шар. Пленник бьется в ней, беззвучно мечется, пытается вырваться и бежать. Скрипят стальные крючья – но сеть прочна, прочны и веревки. Шар перестает метаться и изо всех сил рвется вверх, снова и снова пытаясь порвать стальную ячею. Веревки натягиваются, как снасти в бурю, сеть скрежещет от напряжения. От шара исходит тепло, нет, даже жар; но вдруг все обрывается. Рванувшись вверх в последний раз, уже слабее, он обессиленно падает наземь, и сеть вокруг него дымится и покрывается бурой ржавчиной. Четыре машины, похожие на танки, неподвижны: они потеряли голос, а с ним и смысл своего существования.

Женщина в белой шубке и толстяк подкатывают двухколесную тележку, стоявшую у дороги. Я бегу им на подмогу. Никто из нас не произносит ни слова. На тележке ацетиленовая горелка. Мы подтаскиваем ее к поверженному серебряному шару и включаем. Начинаем резать сферу, чтобы я – новое «Я», безмерное, бесконечно разнообразное, охватывающее весь мир – мог понять, что это такое и как работает.