Брак с Медузой - Теодор Гамильтон Старджон

За работой я – новое «Я» – задумываюсь о том, что происходит. Впрочем, само это слово не слишком уместно, ибо думаю я совсем не так, как прежде. Если уподобить мысль зрению, то всю предшествующую жизнь я мыслил как бы сквозь узенькую щелочку – а теперь стою на вершине горы. На любой вопрос, какой приходит мне в голову, тут же находится ответ, если только этот ответ известен какой-либо из частей моего «я». Я удивляюсь тому, что был избран для полета в небесах, спрашиваю себя, как возможно так точно рассчитать и силу моего прыжка, и скорость машины, и расстояние, но удивление мое длится недолго: в тот же миг, как об этом задумался, я уже знаю. Кто-то измерил ширину «горла» инопланетной машины; кто-то понял, что для уничтожения ее по размеру и форме идеально подойдет скрипичный корпус. Размер моей скрипки оказался подходящим, а сам я, с ней – ближе всего к месту действия. Я мог погибнуть. Женщина в «Испано-Сюизе» погибла. Однако это не важно и не страшно, как не страшно сломать ноготь, спасая ребенка из огня.

Не только все знания большого «Я» доступны мне теперь, но и все чувства. Потеря скрипки, из которой я не успел извлечь ни единой ноты, гнетет меня невыносимым горем; боль так велика, что ни пережитая опасность, ни лихорадочная работа не могут от нее отвлечь. Но, думая о своей боли, я ощущаю и чужую – многоголосую боль всех нас, столь странно соединенных во мне. Я знаю, что маленький мальчик в Америке, когда настал его час, бросился на гусеницы «танка», ибо большой разум – наш общий разум – рассчитал, что именно в этом месте и именно в эту секунду «танк» должен замедлить ход. Мне известно: этот мальчик по имени Генри страстно хотел жить, хотел как никогда раньше, ибо в последний час впервые перестал бояться и ощутил покой. Ему было больно умирать, а мне – большому «мне» – больно знать, что он мертв. Рядом с ним так же, без колебаний, принес себя в жертву еще один человек, Пол. Ему, наверное, было еще больнее – в последние минуты он думал о женщине, которую желал, которую мог получить за миг до превращения, но так и не получил. Столько людей гибнет в эти минуты по всему миру! И каждую смерть «Я» переживаю вместе с ними: это я умираю за рулем искореженной автомашины или в развалинах собственного дома, я, оглушенный, ползу прочь от огня и не успеваю уползти. Но и все они – раненые, умирающие – знают меня, Гвидо, и мою потерю. «Это нечестно, нечестно! – восклицают они, истекая кровью и умирая. – Ты не должен был так скоро потерять скрипку!» Все они со мной, все понимают меня и сострадают мне. Я не один! Я, Гвидо, больше не один, не один!!

Мы защищаемся отчаянно, не жалея сил, средств и собственных жизней, мы готовы все принести в жертву в этой битве, ибо никакая цена победы не будет слишком высока.

Мы о себе позаботимся. «Я» буду защищать «себя». Никто и ничто не помешает музыке Гвидо затопить «меня» и обогатить мир, а самому Гвидо – открыться для мира и обогатиться бесконечно и многообразно. Теперь мы умеем мыслить как никогда раньше, жить, как не жили никогда прежде; и эту новую жизнь стоит защищать так, как обитатели земли ничто и никогда еще не защищали.

«Я вижу весь мир! – подумала Шерон Бревикс. И еще подумала: – Меня нашли!»

Вам четыре года, вы потерялись: что для вас всего страшнее? Голод, холод, но главным образом – дезориентация: непонятно, где вы, где «все», куда идти. Шерон пробудилась от своей дремоты – точнее сказать, от опасного скольжения по краю вечной тьмы – пробудилась, потому что перестала скользить не зная куда. Да, она замерзла и хотела есть; но она больше не была потеряна.

Допустим, рядом была бы мама – о чем бы она первым делом спросила? «С тобой все в порядке, милая?» Да, все в порядке. Шерон не ранена, ничего себе не сломала, и страшные лесные звери ее не тронули. Теперь мама знает об этом; и Шерон знает, что мама знает. Словно отдернулась завеса, отделявшая ее от мамы, Билли и от других братьев и сестер: пусть их нет рядом, но Шерон точно знает, где они, что делают и что думают. Конечно, лучше бы сейчас быть с ними, в тепле, и наконец поесть! Но и так интересно – ведь эта новая близость с семьей открыла Шерон кое-что такое, о чем она раньше не подозревала. Оказывается, Билли, противный Билли страшно испугался, когда она пропала. А теперь – смотрите-ка, как радуется, что нашлась! Значит, он все-таки ее любит! На самом деле Билли любит всех своих сестренок, только виду не показывает!

Шерон знала, что должна поспать еще часок, поэтому закрыла глаза и уснула – совсем не прежним сном.

Во второй раз она проснулась мгновенно и сразу вскочила на ноги. Хоть ноги у нее совсем занемели, но Шерон подпрыгивала на месте, притоптывала и глубоко дышала, пока онемение не сменилось покалыванием. Три минуты таких упражнений – а потом она целеустремленно двинулась в темноте сквозь густой кустарник, по двум торчащим из воды камням перебралась через ручей и уверенно вышла к стволу поваленного дерева, на котором вчера видела ярко-оранжевый трут. Шерон присела рядом, начала отламывать от трута кусочки и жадно набивать ими рот. Было очень вкусно – и безопасно; хотя большинству людей это неизвестно, но некоторые знают, что этот древесный гриб вполне съедобен.

Шерон бегом вернулась к пещерке, где провела ночь, подобрала Мэри-Лу, свою колченогую куклу, накормила ее крошками трута и напоила водой из ручья. Затем, приказав кукле молчать и вести себя тихо, углубилась в лесную чащу.

Меньше чем через час, когда еще не занялся рассвет, Шерон стояла на краю лощины. Здесь она снова погрозила пальчиком Мэри-Лу, замерла неподвижно, как дерево – навык, недоступный ни одному маленькому ребенку вплоть до сегодняшнего дня, – и всматривалась в серые сумерки, пока из травы не выскочил кролик. Заметив ее, он испуганно застыл в такой же неподвижности. Оба стояли и смотрели друг на друга; Шерон оказалась терпеливее. Кролик прыгнул и прыгнул еще раз. Она не двигалась. Он щипнул зеленый клевер под лапами, бросил на Шерон любопытный взгляд и наконец опасливо двинулся к ней. Она не шевелилась. Лишь когда кролик подошел совсем близко, Шерон прыгнула – не на кролика, а на то место, где он должен был оказаться в следующую секунду – и схватила его за уши.

Уверенно перехватила брыкающийся комок влажного меха под задние лапы и, выпрямившись, оторвала от земли. Кролик повис вниз головой – и немедленно вздернул голову вперед и вверх (кто-то где-то знал, что он так сделает). Шерон была наготове и одним резким движением левой руки свернула ему шею. Присела над кроликом и, не колеблясь, вонзила свои молочные зубки ему в горло.

Досыта напившись кроличьей крови, она предложила немного Мэри-Лу (та не захотела), чинно утерла губы пучком мокрой травы, подобрала куклу и зашагала дальше. Куда идти, она знала. Знала, где шоссе пересекается с железной дорогой, где располагаются три фермы, а где – охотничья хижина, откуда заберет ее папа. Знала, что окажется там раньше папы и подождет. Знала, какое из подвальных окон можно разбить, чтобы попасть внутрь, где лежит консервный нож, и как накачать себе насосом воды из колодца. Так здорово! Все, что нужно – знать; а если кто-то где-то знает, значит, знает и она.

И Шерон весело шагала дальше. Некоторое время с замиранием сердца мчалась на роликовой доске вместе с каким-то мальчиком далеко-далеко отсюда. Потом поболтала с папой на новообретенном языке без слов. Прежде папа сказал бы ей: «Знаешь, Шерон, я думал, что ты спишь в фургоне, а мама – что ты едешь со мной в грузовике. А представляешь, если бы у нас в самом деле оказалось две Шерон? Интересно, как бы вы поделили розовое платье?» А теперь все это явилось ей одной картинкой или, быть может, воспоминанием: две Шерон с воплями рвут друг у дружки праздничное розовое платье, а из углов изумленно смотрят на них две колченогие Мэри-Лу. Вышло очень забавно, и Шерон засмеялась. Но не только забавной картинке. За беззвучными словами отца она слышала его тревогу, и страх, и чувство вины, и огромное облегчение от того, что она, его Принцесса-Веснушка, жива и невредима – и радовалась тому, что папа так ее любит.