Светило малое для освещения ночи - Авигея Бархоленко

Лушка поставила вылизанную тарелку в раздаточное окошко, обошлась без чая, потому что налить было не во что, и направилась к бесполезной толкучке.

— Больные, вы ведете себя как здоровые, — задумчиво изрекла Лушка, с любопытством ощущая свою и чужую замедленность. — Если вам интересно, то про вчерашнее я забыла еще вчера. Плюньте, ей-богу!

Больные шарахнулись. Сузившаяся пробка выстрелила в коридор девахой и краснознаменной бабой. Деваха, высоко вскидывая колени, рванула к палате, Краснознаменная бросилась на решетку, как на амбразуру, и мощными пальцами стала ее выкорчевывать. Дежурная сестра схватилась за телефон.

Лушка почему-то пошла за революционеркой. Наверно, для того, чтобы заключить мир. А может, чтобы посмотреть, что получится из революционных усилий. Но, узрев приближающуюся Лушку, баба издала тонкий, заячий крик и съехала по решетке в обморок. Лушка остановилась.

В шумящей голове хлестнуло черным крылом. Лушка открыла рот, чтобы закричать последним криком, но не поверила себе. Медленно развернулась, пошла, побежала, влетела в палату, сдернула с Марьи одеяло.

Открытый рот, открытые глаза, синее лицо.

Она, рыча зверем и не слыша себя, затрясла окаменевшие плечи. Чужие глаза безответно рвались, рвались, рвались в потолок.

Время дернулось вспять, снова вынесло в столовский закуток, обездвиженно испуганные руки у тарелок и ртов, чей-то стиснутый разум плеснулся истерическим криком, и тела закупорили не рассчитанную на стихийные проявления дверь. Пришло недостающее: они знали!

Не знала только она.

И что-то еще, еще… Что-то ударялось в нее, как волна о берег, что-то билось, а она не могла понять и оглядывалась.

И вдруг четко определилось: она продолжает не знать.

В голове шумело прибоем, томилось истоптанное тело, все-таки ей досталось, ну да, ведь они вчера били, нет — уничтожали, им хотелось убить, очень хотелось…

Взгляд выделил из окружающего упавшую на пол подушку по другую сторону кровати. На подушке был вмятый след чьей-то ноги. След знакомо ударил в живот. Она зажмурилась, чтобы не пропустить в себя подступающую мысль, но мысль уже вывернуто ослепила изнутри: это не просто смерть. Это убийство.

Марья?!

Почему?..

И эта паника в столовой, словно я была свидетелем или внезапно ожившим покойником…

И опять рвануло светом, как ножом: а Лушка и была для них покойницей. Ее палата. Ее кровать. Ее привычка отгораживаться одеялом от шаркающих шагов и дальних голосов… В столовой были уверены, что здесь, в палате, под истонченным больничным одеялом лежит Лушка.

И стало быть, напряженными глазами смотреть через потолок в утерянное небо должна она же.

Она оторвалась от твердых плеч и медленно выпрямилась. Глаза Марьи продолжали тяжело стремиться вверх. Теперь натужно искаженное лицо не казалось мертвым. Оно показалось совершающим главное усилие: все скопленное за тридцать лет хаотического существования устремилось на преодоление не предусмотренного повседневностью барьера. Преодолеть необходимо, а запасено для этого так мало…

Захотелось отдать свое и помочь.

И опять в нее вдавились чужие тела, словно она стала узким дверным горлом, которое не хотело никого пропустить. Лушка подчинилась зову. Она не знала, зачем, но она должна их увидеть.

* * *

Показалось, что дверь чужой палаты распахнулась перед ней сама.

Краснознаменная неурочно сидела на застланной постели, около нее жались другие, собравшиеся, видимо, на военный совет. Осознав приближение неотвратимой Лушки, совет кинулся врассыпную, лишь безвременной революционерке помешала подняться просевшая кровать. Серое, землистое лицо открыло рот для крика, но никак не зазвучало и от невысказанного сделалось грязно-багровым. Осилив коварное панцирное изобретение явно буржуйского происхождения, революционная баба выпрямилась и несгибаемым взглядом уставилась на воскресшего из мертвых классового врага.

Враг молчал. Враг медленно приближался. Враг был вооружен несмиряющимся взглядом. Взгляд, как средневековая пика, целился в революцию.

— Гидра!.. — сухим голосом врубила Краснознаменная, революционно вдохновляясь от последнего мига. — Не только удушить надо было, а повесить! Расстрелять! Всеми смертями, по трибуналу, чтобы навсегда!

— Сжечь! — пискляво отважился кто-то из дальнего угла. — Колдуны против огня не могут!

— Правильно! — воодушевилась Краснознаменная и ликвидировала в себе суеверный пережиток. — Народ революционно мыслит! В корень! Народ не согласен на твое местонахождение! Ты контра изначала! От тебя попы и буржуи! И Бог от тебя, и всякий опиум! Хочешь разрушить передовую материю, чертовка! Мировоззрение раскачать! Не позволим! Душила и душить буду! Очищу! Не дам ниспровергать рабочих и крестьян и мировой пролетариат! Нас воскресеньями не одолеть!

Лушка молча смотрела в серое лицо. Баба трибунила долго, но Лушка от революционных заклинаний не рассыпалась. Лозунги пошли по второму заходу. По третьему. В беглых углах зашелестело беспокойство. Революционная оглянулась, чтобы пресечь, но там зашептались объединенно. А контра висела гирей и смотрела. Баба снова произнесла про революцию, но слова отскочили от стен и вернулись обратно. Бабе захотелось стать пулеметной Анкой и всех уложить, чтобы никому не повадно, но коварные буржуи придумали разоружение, и Анки сдрейфили, а она осталась одна. Но это ее не устрашит. Она бесстрашно погибнет за правое дело.

— Родишь ведь, — вдруг сказала контра.

— Революция не рожает, — провозгласила баба. — Революция к стенке ставит!

Лушка на победный вопль не отреагировала, Ни с чем не считаясь, смотрела бабе в переносицу.

По углам притихли и стали вникать.

— Родишь, — настойчиво повторила ведьма.

Баба беспокойно оглянулась на народные массы. Массы ждали, выдерживая нейтралитет.

— Вот он и спросит, — сказала Лушка. — Ему и ответишь.

— Кто? — взвилась баба. — Кому?..

В углах прошуршал шепоток. Баба хотела оглянуться и не решилась.

— Чего мелешь?.. — заорала она на Лушку. — Гидра! Какое такое родить, если у меня спайки по всем местам! Нечего копать под мой авторитет!

Лушка, не обращая внимания на слова, смотрела в бабу далеко, как в преисподнюю.

— Не повезло тебе, — с жалостью сказала Лушка кому-то сквозь все революции.

Баба ошалело на нее уставилась и вдруг заверещала кастрируемым подсвинком:

— Не-е-е-е-ет!..

Но что-то внутри сказало ей — да. Что-то внутри сбросило ее с броневика, на который она втащила свой пустующий разум.

Оказавшись там, где все, баба не нашла для себя исключения и испуганно уставилась на Лушку.