Дочь Рейха - Луиза Фейн

Не могу тебе описать, до чего мне здесь одиноко после твоего отъезда. Чувство такое, будто у меня из груди вырвали сердце. Но я все же улыбнулась, прочитав про дыру в форме Хетти. Знай, что в моей жизни осталась дыра в форме Вальтера, и она куда больше твоей, учитывая наши сравнительные размеры. Слышу, как ты смеешься, читая эти строки.

Если честно, то, с тех пор как ты уехал, главным моим утешителем стал Куши, хотя и Эрна тоже очень много делает для того, чтобы поддержать меня в период моей потери. К тому же родители почти вернули мне былую свободу: я снова хожу в школу и на собрания БДМ. И хотя последние мне теперь особенно противны, ходить туда все же приходится, выбора у меня нет. Но я планирую целиком отдаться учебе, чтобы сдать экзамены на «отлично» и, может быть, со временем, поехать учиться куда-нибудь за границу. Я еще не оставила мечту стать доктором.

Я попрошу Эрну узнать у отца о том, можно ли как-то помочь переправить твоих кузенов в Англию. Но мне придется действовать очень осторожно, чтобы ничем не вызвать подозрений папы: он меня не прощает.

Как мне жаль, что мы с тобой не смогли покинуть Германию вместе. Но это невозможно, и поэтому, хотя сейчас мне очень больно даже выводить эти слова, я отвечаю тебе: да, будет лучше, если мы прекратим переписку. Я не хочу ничем тревожить ни тебя, ни твою будущую жену. Понимаешь, я все думаю о папе с его тайной любовницей и о том, как это больно ранило бы маму, если бы она узнала. А еще я знаю, что ты добрый и благородный человек, поэтому не хочу подталкивать тебя к обману. Ты и Анна должны вместе начать новую, настоящую жизнь. В которой я никогда не буду «другой женщиной».

Не знаю, получится ли у меня когда-нибудь жить так, словно ничего не было, но я постараюсь.

Пожалуйста, знай: я всегда буду помнить о тебе.

С любовью, сейчас и навсегда,

Звенят бокалы с шампанским. Негромко гудят голоса. Кто-то тихо смеется. Из граммофона доносится музыка – кажется, Брукнер. Ничего особенного, все вполне прилично: семья, едва начавшая оправляться от страшного удара, потери сына, собралась отпраздновать Новый год. Приглашены только друзья и близкие родственники – те, чье присутствие утешает.

Я наблюдаю за ними, стоя у камина, где мою спину пригревает тепло от огня, горящего за решеткой. Бабушка, вся в черном, восседает в центре комнаты в папином кресле, потягивает шерри, ноги с распухшими лодыжками лежат на оттоманке. Мама, распустив по плечам черные, как ночь, волосы, которые кажутся еще темнее на фоне винно-красного платья, с тонкой улыбкой на бледном лице, ходит между гостями, то и дело останавливаясь, чтобы обменяться парой слов с каждым. Среди них улыбчивая болтушка тетя Адель, ее дочь Эва с вечно унылой физиономией и жених Эвы, светловолосый офицер СС. Мэр Отто Шульц с женой и тремя взрослыми детьми стоя беседуют о чем-то с судьей Фуксом и еще с двумя неизвестными мне людьми. Из остальных гостей я знаю только Йозефа, редактора папиной газеты, секретаршу папы и кое-кого из маминых ближайших подруг с мужьями. Родители позволили и мне пригласить двух друзей. Я выбрала Томаса и Эрну. Они сейчас болтают с тетей Адель, кузиной Эвой и ее нареченным.

А вот мне не хочется говорить в этой комнате ни с кем. В руке у меня бокал с шампанским, нетронутый в ожидании наступления Нового года.

Папа, нарядный, в великолепном бархатном пиджаке, врывается в комнату.

– Друзья, гости, время! Пора слушать праздничное поздравление герра Геббельса. – Он щелкает рычажком радио, кто-то выключает граммофон, музыка прекращается. Речь уже началась.

– …Тысяча девятьсот тридцать восьмой – год чудес. Аншлюс с Австрией привел к тому, что еще десять миллионов немцев влились в нашу дружную германскую семью, увеличив ее до восьмидесяти миллионов. Конечно, можно не обращать внимания на то, что нам удалось совершить за столь короткий промежуток. Можно забыть о том, сколь невозможными казались эти свершения до того, как они были осуществлены, ведь теперь, глядя из настоящего, все кажется легко и просто. Сомневающиеся, а среди нас есть и такие, хотя и совсем немного, – сомневающиеся презрительно фыркают и тычут пальцами в небольшие проблемы, которые еще встают время от времени на нашем пути. Но они, те, кто привык полагаться на свою образованность и деньги, внимать голосу своего холодного рассудка, а не зову горячего народного сердца, они, повторяю, в меньшинстве. Они живут прошлым, а не настоящим и уж тем более не будущим, им не хватает воображения, чтобы прозреть величие судьбы германского народа. Для них, для этих слабых духом сомневающихся, любая мало-мальская проблема является поводом для отказа от борьбы, а не причиной, чтобы бороться и побеждать. Но и мы не будем стараться заслужить одобрение этих малодушных жалобщиков. Наш народ не хочет иметь с ними ничего общего. В конце этого памятного года, когда народ празднует и наслаждается достигнутым, мы с уверенностью глядим в будущее и смело встречаем новый, тысяча девятьсот тридцать девятый год…

Рядом со мной, как из-под земли, вырастает Томас. Он улыбается мне с высоты своего роста, потом наклоняется и шепчет мне на ухо:

– Я тоже возлагаю особые надежды на тридцать девятый.

– А-а, – говорю я и отворачиваюсь.

Он подносит к губам бокал с шампанским и, причмокивая, прихлебывает вино так, что я сразу понимаю: это его первое знакомство с коварным напитком. Я улыбаюсь ему, он – мне, покачиваясь с носка на пятку, его лицо выражает беспримесный оптимизм.

Речь по радио заканчивается, и папа хлопает в ладоши, привлекая внимание к себе. Видимо, тоже хочет что-то сказать.

– Как вы знаете, тридцать восьмой год стал очень тяжелым для нас, в особенности для моей жены Елены. Но благодаря вашей дружеской и родственной поддержке мы пережили и это, оставив, как я надеюсь, худшее позади. Давайте надеяться, что тысяча девятьсот тридцать девятый принесет каждому из нас мир и душевный покой и мы смело и решительно пойдем в будущее, где продолжим наше великое дело, а наши сердца и дальше будут биться в унисон с сердцами восьмидесяти миллионов наших сограждан, приветствуя нашу общую судьбу. За Фатерланд, за Гитлера!

Аплодисменты вспыхивают по всей комнате, и все снова чокаются и пьют за будущее.

Я перехватываю взгляд Эрны и понимаю: она знает, что все мои мысли сейчас только о Вальтере. Разве я могу пить за страну, которая разлучила его и меня, положив между нами океан отчаяния? Эрна отдает Томасу свой пустой бокал и отправляет его к Ингрид за шампанским.

– Хетти, – начинает Эрна, как только он уходит, – ты бледная как покойница. В чем дело?

Я не хочу делиться с ней тревогой, которая снедает меня все последние дни. Тревогой о том, что не произошло. Вместо этого, взяв Эрну за руку, я отхожу с ней в уголок, где нас никто не услышит.

– Пару дней назад, – завожу я разговор о другом, – я ходила в кафе к Лене, виделась там с матерью Вальтера. Я обещала ему…