Грозовой Перевал - Эмилия Бронте

Он зашагал по комнате, бормоча про себя страшные вещи, покуда я и сама не склонилась к мысли, которой будто бы держался Джозеф: к мысли, что совесть превратила сердце его хозяина в ад земной. Я спрашивала, чем же это кончится. Раньше Хитклиф редко хотя бы внешним своим видом выдавал это свое душевное состояние, однако я давно уже не сомневалась, что оно стало для него обычным; так он и сам утверждал; но никто на свете по всему его поведению не догадался бы о том. Ведь вот и вы не догадывались, мистер Локвуд, когда виделись с ним, — а в ту пору, о которой я рассказываю, мистер Хитклиф был точно таким же, как тогда: только еще более склонен к уединению да, пожалуй, еще неразговорчивей на людях.

После этого вечера мистер Хитклиф несколько дней избегал встречаться с нами за столом, однако он не хотел попросту изгнать Гэртона и Кэти. Его смущала такая полная уступка своим чувствам, — уж лучше, считал он, самому держаться подальше; есть раз в сутки казалось ему достаточным для поддержания жизни.

Однажды ночью, когда в доме все улеглись, я услышала, как он спустился вниз и вышел с парадного. Прихода его я не слышала, а наутро убедилась, что его все еще нет. Это было в апреле: погода держалась мягкая и теплая, трава такая была зеленая, какой только может она вырасти под ливнями и солнцем, и две карликовые яблоньки под южными окнами стояли в полном цвету. После завтрака Кэтрин уговорила меня вынести кресло и сесть со своей работой под елками возле дома. И она подластилась к Гэртону, который уже совсем оправился после того несчастного случая, чтоб он вскопал и разделал ее маленький цветник, перенесенный по жалобе Джозефа в дальний конец сада. Я мирно радовалась весенним запахам вокруг и чудесной мягкой синеве над головой, когда моя молодая госпожа, убежавшая было к воротам надергать первоцвета для бордюра, вернулась лишь с небольшою охапкой и объявила нам, что идет мистер Хитклиф. «И он говорил со мной», — добавила она в смущении.

— Что же он сказал? — полюбопытствовал Гэртон.

— Велел мне поскорей убраться, — ответила она. — Но он был так непохож на себя, что я все-таки немного задержалась — стояла и смотрела на него.

— А что? — спросил тот.

— Понимаете, он был ясный, почти веселый. Нет, какое «почти»! Страшно возбужденный, и дикий, и радостный! — объясняла она.

— Стало быть, ночные прогулки его развлекают, — заметила я притворно беспечным тоном, но в действительности удивленная не меньше, чем она. И спеша проверить, правильны ли ее слова, потому что не каждый день представлялось нам такое зрелище — видеть хозяина радостным, — я подыскала какой-то предлог и пошла в дом. Хитклиф стоял в дверях, он был бледен и дрожал, но глаза его и вправду сверкали странным веселым блеском, изменившим самый склад его лица.

— Не желаете ли позавтракать? — спросила я. — Вы, верно, проголодались, прогуляв всю ночь. — Я хотела выяснить, где он был, но не решалась спрашивать напрямик.

— Нет, я не голоден, — ответил он, отворотив лицо и говоря почти пренебрежительно, как будто поняв, что я пытаюсь разгадать, почему он весел.

Я растерялась: меня брало сомнение, уместно ли сейчас приставать с назиданиями.

— Нехорошо, по-моему, бродить по полям, — заметила я, — когда время лежать в постели; во всяком случае, это неразумно в такую сырую пору. Того и гляди простынете или схватите лихорадку. С вами творится что-то неладное.

— Ничего такого, чего бы я не мог перенести, — возразил он, — и перенесу с великим удовольствием, если вы оставите меня в покое. Входите и не докучайте мне.

Я подчинилась и, проходя, заметила, что он дышит учащенно, по-кошачьи.

«Да! — рассуждала я про себя. — Не миновать нам болезни. Не придумаю, что он такое делал».

В полдень он сел с нами обедать и принял из моих рук полную до краев тарелку, точно собирался наверстать упущенное за время прежних постов.

— Я не простужен, не в лихорадке, Нелли, — сказал он, намекая на мои давешние слова, — и готов воздать должное пище, которую вы мне преподносите.

Он взял нож и вилку и собрался приступить к еде, когда у него точно вдруг пропала охота. Он положил прибор на стол, устремил пронзительный взгляд в окно, потом встал и вышел. Нам видно было, как он прохаживался по саду, пока мы не отобедали, и Эрншо сказал, что пойдет и спросит, почему он не стал есть; он подумал, что мы чем-то обидели хозяина.

— Ну что, придет он? — спросила Кэтрин, когда ее двоюродный брат вернулся.

— Нет, — ответил тот, — но он не сердится; он, кажется, в самом деле чем-то чрезвычайно доволен. Только я вывел его из терпения, дважды с ним заговорив, и он тогда велел мне убраться к вам: его удивляет, сказал он, как могу я искать другого общества, кроме вашего.

Я поставила его тарелку в печь на рашпер, чтоб не простыла еда; а часа через два, когда все ушли, он вернулся в дом, нисколько не успокоившись: та же неестественная радость (именно, что неестественная) сверкала в глазах под черными его бровями, то же бескровное лицо и острые зубы, которые он обнажал время от времени в каком-то подобии улыбки; и он трясся всем телом, но не так, как другого трясет от холода или от слабости, а как дрожит натянутая струна, — скорее трепет, чем дрожь.

«Спрошу-ка я, что с ним такое, — подумала я, — а то кому же спросить?» И я начала:

— Вы получили добрую весть, мистер Хитклиф? Вы так возбуждены!

— Откуда прийти ко мне доброй вести? — сказал он. — А возбужден я от голода. Но, похоже, я не должен есть.

— Ваш обед ждет вас, — ответила я, — почему вы от него отказываетесь?

— Сейчас мне не хочется, — пробормотал он торопливо. — Подожду до ужина. И раз навсегда, Нелли: прошу тебя предупредить Гэртона и остальных, чтоб они держались от меня подальше. Я хочу, чтоб меня никто не беспокоил — хочу один располагать этой комнатой.

— Что-нибудь приключилось у вас, что вы их гоните? — спросила я. — Скажите мне, почему вы такой странный, мистер Хитклиф? Где вы были этой ночью? Я спрашиваю не из праздного любопытства, а ради…

— Ты спрашиваешь из самого праздного любопытства, — рассмеялся он. — Но я отвечу. Этой ночью я был на пороге ада. Сегодня я вижу вблизи свое небо. Оно перед моими глазами — до него каких-нибудь три фута! А теперь тебе лучше уйти. Ты не увидишь и не услышишь ничего страшного, если только не станешь за мной шпионить.

Подметя очаг и стерев со стола, я вышла, озадаченная, как никогда.

В тот день он больше не выходил из дому, и никто не нарушал его уединения, пока, в восемь часов, я не почла нужным, хоть меня и не просили, принести ему свечу и ужин. Он сидел, облокотясь на подоконник, у раскрытого окна и смотрел в темноту — не за окном, а здесь. Угли истлели в пепел; комнату наполнял сырой и мягкий воздух облачного вечера, тихий до того, что можно было различить не только шум ручья близ Гиммертона, но и журчанье его и бульканье по гальке и между крупными камнями, которые выступали из воды. Возглас досады вырвался у меня при виде унылого очага, и я начала закрывать рамы одну за другой, пока не дошла до его окна.