Год тумана - Мишель Ричмонд

Потом сажусь в машину и еду в сторону пляжа. Сворачиваю на шоссе, миную «Шале» и Клифф-Хаус и въезжаю на парковку. В тумане карабкаюсь по каменистой тропинке, ведущей к Сутро-Басс. Сейчас отлив, и старый резервуар полон грязной воды, в которой плавает всякий мусор — пивные банки, старый мяч, сломанный буек, опутанный водорослями. Бродя среди руин, вспоминаю утонувшего мальчика, которого видела в заливе Шорес, когда мне было девять. Вспоминаю, как мама тихо плакала по пути домой и каждые несколько секунд оборачивалась, чтобы посмотреть на нас. Аннабель спала, положив загорелые ноги на мои колени. Я чувствовала себя так, словно родители обратили на нас внимание впервые в жизни. Мне показалось, будто в наших отношениях что-то изменилось не в лучшую сторону, как если бы они любили нас слишком сильно и эта любовь казалась очень обременительной.

Конечно, мне было только девять лет. Все ли я понимала в ту минуту и все ли понимаю теперь, двадцать четыре года спустя? Двадцать четыре года прошло, а я не в силах избавиться от этого воспоминания, не только от образов — мертвый мальчик на песке, плачущая женщина с огромной грудью, пятнышко солнцезащитного крема на носу у ребенка, кучка зевак, собравшихся вокруг безутешной семьи, — но и от эмоций. Все это настолько отчетливо, как будто случилось минуту назад.

Что за воспоминания сохранятся у Эммы двадцать лет спустя, какие моменты одиннадцатимесячного отсутствия западут в память навеки? Будет ли она помнить свой страх? Став старше, будет ли смотреть на обнаженную грудь своего возлюбленного и думать о Тедди с его татуировкой в виде волны? Будет ли помнить салон «фольксвагена» и запах сыра, который хранился у похитителей в портативном холодильнике? Останется ли океан для нее опасным местом, где случаются самые непредсказуемые вещи? Или однажды Эмма поедет в Коста-Рику с собственными детьми и ощутит себя дома? Может быть, даже разыщет маленький ресторанчик, где привыкла бывать с Тедди и Джейн и пить коктейли?

Конечно, она может помнить и другое. Есть события, которые, по словам психолога, медленно выветриваются из памяти. Как выяснилось, иногда Тедди и Джейн затевали кошмарные ссоры с потасовками, а однажды даже пришлось поехать в больницу, где Джейн наложили шину на сломанную руку. Все это, несомненно, пугало Эмму, привыкшую к спокойному, деликатному обращению. Как-то, в качестве наказания за незначительный проступок, похитители на целые сутки оставили девочку одну в домике на пляже, где не нашлось никакой еды, кроме коробки макарон и сыра. Эмма сказала психологу, что заливала макароны горячей водой из-под крана из-за боязни пользоваться плитой. Одно из незыблемых правил Джейка: не включать плиту в отсутствие взрослых.

Время от времени появлялась Лизбет и лгала Эмме. Говорила, будто никогда не хотела оставлять дочь, а Джейк просто выгнал ее, когда встретил меня. Со временем девочка, должно быть, начала в это верить.

Понимаю — я виновница тех воспоминаний, которые сохранятся у Эммы до конца дней. Мы гуляли по пляжу. Было летнее утро, туманное и холодное. Я посмотрела в сторону, на мертвого тюленя. В эту секунду механизм пришел в действие, и память ребенка подверглась необратимым изменениям. Вот в чем дело, и никуда от этого не уйти. Я думаю о Ш. — человеке, не умевшем забывать. В какой-то степени все мы подвержены тому же недугу. Память — это цена, которую мы платим за сохранение индивидуальности и постижение самого себя; в равной мере это цена победы и поражения.

Память о минувшем годе подобна раковой опухоли, въевшейся в мозг. Крошечное черное новообразование, не растущее и не исчезающее; твердый узелок в замысловатом лабиринте извилин. Крошечный, но неприятный.

Недавно я отправилась в библиотеку и вернула книги, принесенные Нелл. Просрочила на несколько месяцев, и теперь дешевле купить новые, чем заплатить штраф, но не хочется оставлять их у себя. Я бы предпочла просто забыть все, что мне стало известно о памяти, поскольку эти знания не просто мертвый груз наподобие названий иностранных столиц, количества колец у Сатурна и даты высадки человека на Луну. Это бремя информации, которая всегда будет связана в моем сознании с долгими месяцами без Эммы.

Будь это возможно, я бы выбросила из головы Аристотеля и Симонида, Шеревского и анонимного Н., а также все произошедшее, начиная с того дня на Ошен-Бич. За последние несколько лет ученые открыли, что память связана с определенными генами; манипулируя ими, можно контролировать процессы запоминания и забывания. В будущем, наверное, изобретут некий препарат, нечто вроде антипохмельной таблетки, который поможет человеку навсегда забыть о неприятном событии. Больше не будет необходимости помнить об изнасилованиях и ограблениях, авариях и похищениях. Из памяти ребенка медицинским путем удалят воспоминания о том дне, когда его украли из родительского дома, когда он сломал руку или увидел, как собака попала под машину. И потом, зачем останавливаться на достигнутом? Не исключено, начнут удалять целые блоки воспоминаний — о тяжелом разводе, о неприятностях на работе, о длительной полосе невезения. Эта добровольная амнезия не ограничится единичными случаями. Представляю себе тысячи жертв природных катаклизмов или национальных катастроф — землетрясений, терроризма, торнадо, — которые выстраиваются в очередь перед клиниками на следующий день после трагедии, чтобы принять спасительную таблетку. И тогда мы превратимся в нацию людей, не имеющих памяти, не способных скорбеть и сожалеть.

Справа от Сутро-Басс начинается тропинка, ведущая на смотровую площадку, опасно накренившуюся над водой. Когда-то с нее можно было любоваться океаном или наблюдать за тем, как в семи бассейнах с проточной водой, под стеклянным куполом, пловцы прыгают с подкидных досок. Теперь океан окутан туманом. На смотровую площадку ведет узкая лесенка с проржавевшими перилами, в которых недостает прутьев. На полу смотровой площадки два больших квадратных отверстия. Сквозь них видно темную воду и острые скалы. Когда я была здесь в последний раз, смотрела в эти отверстия в надежде отыскать Эмму.

У Ш. не было выбора, кроме как помнить все. Большинство же из нас помнят свои взлеты и падения — моменты величайшего счастья и минуты глубочайшей скорби. По мере того как проходят день за днем, по мере того как лица расплываются, а жилища, некогда давшие нам приют, теряют очертания, мы не в силах избавиться от худших воспоминаний. Этот город всегда останется полон мест, напоминающих мне о поисках. Металлические контейнеры для мусора, темные аллеи, магазины, бары, библиотеки. Невозможно посещать эти места и не вспоминать о самом страшном. Нет такой улицы, на которой я бы не искала Эмму. Хотелось бы надеяться, что однажды эти воспоминания исчезнут. И все же то и дело, в фотолаборатории или в автобусе, мое сознание будет возвращаться к тому дню. Снова начнется паника, снова стянется тугой узел в желудке, бешено закрутятся мысли. Сознание — сложная штука.

По тропинке поднимаюсь к закусочной Луиса, где начинается асфальтовая дорожка. Я бреду по ней мимо Клифф-Хауса. Туман очень густой, и скалы едва видны — расплывчатые очертания на фоне серой воды. Возле телескопа стоит компания туристов, продрогших в своих шортах и сандалиях. Не знаю, что они надеются увидеть. Вспоминаю свой первый визит в Сан-Франциско с родителями. Эта поездка была одной из маминых попыток «спасти семью» — абсолютно невнятная фраза, которую она произносила каждые два-три месяца, когда отношения между ней и отцом становились крайне натянутыми и развод казался неизбежным. Год за годом мы пускались в подобные отчаянные путешествия. Сан-Франциско, Чикаго, Нью-Йорк, Монреаль.