Время дикой орхидеи - Николь Фосселер

Жозефина поначалу любила павильон, потом избегала его, потому что он был воплощением несбывшихся надежд. Потом возненавидела его.

Георгине почудилось, что со стороны дома доносятся громкие голоса. Жозефины, которая с плачем исторгает заклинания и упреки, Гордона Финдли, который оправдывается и просит прощения; возможно, он и сам в немом стыде, в униженном раскаянии накликал на себя обвинения – в надежде, что Жозефина простит его.

Жозефина, которая с такой любовью приняла Божий дар – этого ребенка. Которая остаток своей короткой жизни была привязана к своему мужу в счастливом браке. Потому что нашла путь, чтобы простить, но все-таки не забыть. Павильону и лесочку, уже приговоренным было к сносу, к вырубанию, суждено было уцелеть. Как вечному, очевидному напоминанию о неверности Гордона Финдли.

Как это страшно – получать прощение таким образом.

Георгина осторожно поднялась по истлевшим ступенькам, проросшая сквозь них трава щекотала ей ноги. Нырнула в сумрачно-зеленый свет, во влажный воздух. В этот запах моря, прелости и соли.

Она бродила среди стен, пропитанных тенями прошлого. В помещении, полном воспоминаний, которые не были ее собственными, но со временем переплелись с ними. Наполненном мечтами и некогда безымянной тоской, которую теперь она знала, как назвать. Размытые, еще неоформленные начала истории, которая терпеливо выжидала, когда придет время быть рассказанной. История, которая начиналась здесь.

История еще молодого Гордона Финдли; Георгина не знала его таким молодым. Лет тридцати, волосы как вороново крыло. Рослый и широкоплечий, тонкий, стройный и крепкий, как железное дерево. И Тиях, намного миниатюрнее, намного моложе его, со сверкающими глазами и волосами цвета темнейшей пальмовой древесины. Которая так охотно смеялась и никогда не могла удержать руки в покое, когда говорила и была так хороша, что все парни в деревне сходили по ней с ума.

Пара голубых и пара черных глаз встретились совершенно обычным, повседневным образом. Начали задерживаться друг на друге, надолго и все дольше; дольше, чем позволительно. Улыбка, на которую ответили. Шутка, которой вместе рассмеялись. Сердцебиение. Беглое, случайное соприкосновение. Руки, которые нашли друг друга, первый поцелуй украдкой и в какой-то момент желание большего. Намного большего.

Георгина смотрела на кровать.

В которой Рахарио сделал ее женщиной. В которой, возможно, она восприняла своего старшего сына. Та же кровать, в которой была зачата она сама. Ее отцом и юной малайзийкой.

Ее желудок сдавило судорогой. Помещение закружилось вокруг нее, и она зашаталась, наткнулась на твердый край и ухватилась руками за умывальный столик.

Пальцы ее сомкнулись на ручке выдвижного ящика. Ее ящика Пандоры. Ящик заклинило, и он открылся лишь постепенно. Слезы наполнили глаза, когда она увидела черный камень лавы. Браслет из раскрошенных ракушек. Сломанный веер.

Горстка створок и винтовых раковин, из которых был выложен красивый узор, вызвала у нее улыбку. Разумеется, Джо любила раковины, всегда их высматривала, когда они ходили плавать или просто гуляли по пляжу.

Георгина часто-часто заморгала, проведя пальцами сперва по большой, чисто белой раковине, а потом по блестящей и гладкой, леопардово-пятнистой раковине каури, которая лежала рядом со своим старым, обомшелым близнецом.

Закинув руки за голову, подогнув колени, Георгина лежала на кровати в павильоне. Ее взгляд блуждал сквозь дымку дырявой москитной сетки по хрупким балкам потолка, неостановимо и растерянно, как запертый тигр.

Она все еще пыталась понять.

Кажется, она нашла ту часть своего существа, которой ей недоставало. Тот обломок, потерянный давным-давно, который, может быть, являлся причиной того, что в присутствии других она всегда чувствовала себя чужой, а в Англии никогда не была у себя дома.

Однако эти две половинки не подходили друг другу, одна была слишком старой, другая – слишком молодой, обе встретились слишком поздно, чтобы безупречно подойти друг другу; она чувствовала себя разбитой.

Тень, которая шевельнулась на краю поля зрения, заставила ее вздрогнуть. Она быстро села.

Десять лет прошло с тех пор, как они виделись в последний раз.

Время обошлось с ним щадяще. Седина в черных волосах и в бороде была ему к лицу, облагораживала его, как и морщинки под глазами и глубокие борозды по обе стороны от уголков рта. Печаль, которая угадывалась за настороженностью в его темных как ночь глазах, была как мрачная бездна, придавая его взгляду глубину, которой раньше не было. Он казался выше ростом и стройнее, чем в ее воспоминаниях, в своей простой белой рубашке и коричневых штанах; может быть, оттого, что она не ожидала, что он будет держаться по-прежнему прямо. Годы на море смыли всю юношескую мягкость и оставили только мускулы и жилы под кожей.

Он выглядел как мужчина, призванный в вожди племени за свою храбрость, мудрость и опыт.

– Ты и впрямь явился, – тихо сказала она.

Его взгляд скользнул по комнате и, казалось, потерялся где-то вдали.

– Где твой муж?

– Его здесь нет. – В ее ушах это прозвучало как признание, что ее брак потерпел крушение.

Брови Рахарио сошлись на переносице.

– Я пришел, потому что не был уверен, не нуждаешься ли ты в помощи и не задумала ли что недоброе.

Небрежным движением он что-то бросил ей. Она поймала раковину, с которой посылала Андику в Кулит Керанг, не написав ни слова, не передав на словах никакого известия. В леопардовых пятнах, гладкая как фарфор, она была еще теплая от его руки.

– Избавь меня от своих игр.

Он повернулся, чтобы уйти.

– Подожди!

Тревожная настойчивость в ее голосе заставила его остановиться, а может быть, он почувствовал спиной ее умоляющий взгляд и полуобернулся.

– Ты был прав, – прошептала она. – Я наполовину малайка. Но все эти годы я об этом не знала.

Подозрительность уходила с его лица, чем дольше он на нее смотрел; в конце концов он опустился на край кровати.

– Рассказывай, Нилам.

Георгина была благодарна облакам, которые поглотили солнце и приглушили свет в павильоне до пепельной серости, окутавшей их лица. Она была благодарна потоку дождя и раскатам грома, которые смягчили подавляющую тишину после того, как отзвучали ее последние слова.

– Ты не ханту, – сказал Рахарио через некоторое время голосом как горький кофе с толикой молока. Его ладонь легла ей на плечо и пожала его – так же крепко, как и осторожно. – Ты человек из плоти и крови.

– Я знаю, – ответила она прерывисто. – Но Семпака считает меня ханту. Мама была для нее богиней, которая победила чары ханту. Поэтому она осталась у нас, когда мама об этом ее попросила. Но когда мама умерла… – Она сглотнула, но в горле так и осталась шершавость. – Я приношу только несчастья, так Семпака всегда говорила.