Денис Давыдов - Александр Бондаренко

Давыдов и Грибоедов были знакомы не так уж давно, но относились друг к другу с огромной взаимной симпатией.

«Мало людей более мне по сердцу, как этот урод ума, чувств, познаний и дарования! Завтра я еду в деревню, и если о ком сожалею, так это о нем, истинно могу сказать, что еще недовольно насладился его беседою!»[449] — писал Давыдов Ермолову о Грибоедове, с которым каждый день встречался в Москве.

«Дениса Васильевича обнимай и души от моего имени»[450], — просил Александр Сергеевич Степана Никитича Бегичева в письме, написанном в начале января 1825 года.

К огромному сожалению, «срежиссированный» императором Николаем «спектакль» развел и рассорил этих талантливых людей, вскоре оказавшихся в разных «партиях». Нам не хочется ворошить все «грязное белье», анализировать обвинения, которые высказал в адрес автора «Горя от ума» наш герой. Просто не будем забывать, что Денис Давыдов был кузеном Ермолова, а Паскевич — женат на кузине Грибоедова. Хочешь тут или нет, все то же получается: «Как не порадеть родному человечку!..»[451] — хотя бы тем, что вольно или невольно защищаешь его интересы!

Интересной и достаточно объективной представляется точка зрения В. А. Андреева, офицера, оставившего свои «Воспоминания из Кавказской старины»:

«Что Грибоедов был человек желчный, неуживчивый — это правда, что он худо ладил с тогдашним строем жизни и относился к нему саркастически — в этом свидетельствует „Горе от ума“, но нет поводов сомневаться в благородстве и прямоте Грибоедова потому только, что он разошелся с Ермоловым или был к нему неприязнен при падении, сделавшись близким человеком Паскевичу. Во-первых, он был с последним в родстве, пользовался полным его доверием и ему обязан последующей карьерой; тогда как у Ермолова Грибоедов составлял только роскошную обстановку его штаба, был умным и едким собеседником, что Ермолов любил, но никогда не был к нему близким человеком, как к Паскевичу»[452].

Будем считать, что тут все ясно…

«Давыдов приехал в Тифлис 10 сентября, всего только несколькими днями позже Паскевича. Ермолов назначил его начальником войск, стороживших Грузию со стороны Эриванской границы, и Давыдов тотчас же отправился в Джалал-Оглы, сопровождаемый грузинской дружиной. Поэтичные долины древнего Иверийского царства скоро остались позади, и, миновав Акзабиюкские горы, Давыдов вступил в роскошную Дорийскую степь, носившую теперь яркие признаки недавних вражеских набегов…»[453]

«Я отправляю к вам, — писал Ермолов Давыдову, — грузинскую конницу. Она исполнена усердия и доброй воли, но знать надлежит, что продолжительный мир ослабил здешних жителей воинственность и уже нет между ними опытности, которую утверждали прежние беспокойства. Ваше превосходительство, не подвергните их трудным испытаниям, но предоставляя им поощрение легкими успехами, приготовьте их к подвигам достойнейшим, чего желаю я для дворянства, предложившего себя на службу с величайшей охотой»[454].

Пояснений вышесказанное не требует, но искреннее сожаление наш герой вызывает.

15 сентября Денис Васильевич был в лагере, где и принял порученный ему отряд.

Между тем характер войны, начавшейся для нас с отступления и обороны, уже изменялся самым решительным образом.

«Уже 3 сентября авангард Действовавшего корпуса под начальством князя Мадатова (3000 бойцов) разбил при Шамхоре 15 000 персов и 5-го занял Елисаветполь.

Ермолов предписал Паскевичу, вступившему с началом военных действий в командование Действовавшим корпусом, спешить с главными силами на соединение с авангардом Мадатова. 9 сентября 11 000 русских сосредоточились под стенами былой Ганжи…

Персидская армия подошла к Елисаветполю, и 13 сентября Паскевич атаковал и наголову разбил ее»[455].

Неудачи быстро деморализовали персиян: уж слишком они понадеялись на легкую «военную прогулку». Поэтому когда в ночь на 19 сентября давыдовский отряд в составе девяти рот пехоты при девяти орудиях, ста пятидесяти казаков и шестисот сабель грузинской конницы начал наступление, противник сразу же бежал прочь. Отступая, держась на дистанции вне пушечного выстрела, персы жгли траву, «оставляя за собой черные, покрытые горячим пеплом поля. 20 сентября, под Амамлами, донцы и грузины настигли куртинскую партию — и произошла горячая кавалерийская сшибка. Еще день — и Давыдов, 21 сентября, в виду заоблачного Алагёза, увидел четырехтысячный отряд самого Гассан-хана, стоявший на крутой каменистой возвышенности. Крепкая позиция его упиралась правым флангом в Миракский овраг, левым — в отроги Алагёза. Русские повели нападение. Бой начал полковник Муравьёв. Он оттеснил персидскую конницу и, поставив орудия на высотах левого берега Баш-Абарани, принялся громить правый неприятельский фланг; в это время рота карабинеров, с майором Кошутиным во главе, взбиралась по крутизнам Алагёза и уже заходила в тыл персиянам. Неприятель дрогнул и бросился в лощину реки Мирак, ища спасения в бегстве… Сам Гассан-хан с остатком своей конницы укрылся в оврагах Алагёза.

Миракское дело, незначительное в чисто военном отношении, было тем не менее весьма важно по своему моральному влиянию на персиян, что не замедлило сказаться в последствиях»[456].

Вроде, все ясно. Но вдруг, в начале все тех же 1860-х годов, этот боевой эпизод оказался поставлен под сомнение. В журнале «Русский вестник» было опубликовано письмо давно уже погибшего декабриста Бестужева-Марлинского Ксенофонту Полевому{152}. Про Давыдова в нем говорилось следующее:

«В 1826 году, хотя он и пронесся в горах около Арарата с шайкой грузин, но там не было сборищ куртинцев и потому они не имели даже ни одной стычки. Я не отнимаю, впрочем, ни славы, ни пользы у Давыдова: он очень хорошо постиг свое ремесло; однако я бы желал видеть и сравнить его с здешними наездниками: я думаю, что он показался бы школьником в сравнении с ними. В мире все относительно. Я очень люблю его, но он принадлежит истории, а история есть нагая истина…»[457]