Возвращение в Египет - Владимир Шаров

Тата, в сарае у которой все время, что я отбывал лагерный срок, пролежал архив, – старая дева. С двадцать третьего года она жила в нашей семье, помогала матери со мной. Потом перешла к маминой двоюродной сестре, тете Веронике, и выхаживала уже Соню. Мне и раньше казалось, что она растила нас как бы друг для друга и, когда не сладилось, сколько ни уговаривали – уехала в Вольск. Кто-то из родных, умирая, оставил ей там дом.

Я понимаю, что ты прав, но пойми и меня. Я помню ту Соню, какой она была; наверное, и сейчас ее люблю. Но с нынешней мне трудно. Когда в Мозжинке на даче бесцветно и глядя в сторону, она рассказывает, кто ей снился сегодня ночью и что проснулась оттого, что между ног сделалось мокро, я, конечно, слушаю, но помочь ей мне нечем.

Это правда, что когда-то я верил, что Соня выбрала тихое, сытое замужество, как во времена Иосифа Иаков с сыновьями – Египет, и опять дело обернулось рабством. Теперь, объясняю я себе, она освободилась, и мы вместе рука об руку пойдем в Землю Обетованную. Ее роман с туркменом меня не спугнул, я счел его за тельца, отлитого у Синайской горы. Вряд ли всё это разумно. Мы с ней не избранный народ, да и Земли Обетованной окрест тоже не видно.

Соня просит писать, какой я ее знал и любил. Похоже, для нее это новая Соня, оттого любопытство неутомимо. Я давно пишу больше, чем помню, тягощусь этим.

Соня ленива, но бесхитростна. Требует от меня больших, подробных писем, а сама в последнее время отделывается простыми открытками. Пишет, что ничего интересного в ее жизни нет, всё хорошее в прошлом. Может, и без расчета подводит к мысли, что то, какой я ее знал, какой любил, стоит оставить. Прочее – отходы.

В Москве откровенность Сониных признаний, напор, сила самообличения, которая в них есть, буквально сводят меня с ума. В другой раз слушаю ее как священник общую исповедь; спокойно понимаю, что грех вездесущ: так было всегда и всегда будет, пока человек живет на земле. Пожалуй что и радуюсь, потому что, всё это из себя выплеснув, Соня делается умиротворенной, ласковой, словно кризис миновал и она выздоровела.

Дедом Сони по матери был известный тебе еще по Сойменке Оскар Станицын. С первых лет как Соня оказалась в Москве, он много ее рисовал. Верткая, беспокойная во всех своих суставах и сочленениях, она была так же подвижна и в настроении: восторги, радость то и дело сменяли горькие, безнадежные слезы, успеть за ней было очень трудно. Единственный способ что-то пусть не остановить, хотя бы замедлить, было рассказывать Соне разные байки, и нынешние, и из прежней жизни.

Соню рисовали разные художники. Среди прочих, как я теперь знаю, Серафим Колодезев. Колодезев объяснял Соне, что, коли все люди созданы по образу и подобию Божьему, они, несмотря ни на что, есть иконы и так же, несмотря ни на что, украшают мир, который есть Его Храм. Он был неплохим портретистом. Заказчикам импонировало, что он работает не спеша, вдумчиво, передает особенности твоего лица со вниманием и тактом.

Но не это одно. Начинал Колодезев подмастерьем у какого-то провинциального богомаза, кажется, в Лебедяни. Годы учения так внятно в нем отложились, что под его рукой любое лицо незаметно делалось ликом. А, согласись, всякий день видеть себя подобным угодничкам Божьим каждому утешительно.

У Сони дар затевать разговоры, которые, по меньшей мере, мне неприятны. В третьем письме она допытывается, что я считаю: прав был дед или не прав, когда год за годом рисовал ее обнаженную. Картины проданы, но осталось немалое число эскизов, набросков, и для нее они, будто интимный дневник. Соня говорит, что ей достаточно одного взгляда на лист, чтобы вспомнить не только когда это было, но и что чувствовала – рука, нога, грудь, прочее, когда дед их рисовал. Он как бы проявлял, выводил на свет божий ее суть, то, как она шаг за шагом идет от маленькой девочки (мать звала ее «моя куколка») к девочке уже большой, в которой всё вызрело, всё изготовилось, чтобы сбросить кокон. Несмотря на таблетки, у Сони отличная память, а тут она и вовсе делается фотографической. Я читаю и думаю: разве можно жить, ничего не забывая? Судьба свела нас чересчур близко, а так я бы многое дал, чтобы быть ее наперсником.

Соня обсуждает со мной не только правоту деда, но и правоту отца, которому ее позирование решительно не нравилось, но который так и не положил ему конец, попугал, попугал и всё оставил, как есть. Рассказывает про свою мать. На словах она была солидарна с отцом, но тихой сапой споспешествовала деду, почему Соня и продолжала ходить позировать. Соня уверена, что это неразумно ускорило ее созревание, главное же, нарушило его ход. В результате еще совсем девочкой она во весь опор побежала замуж. Ведь они с Вяземским расписались, когда ей не было и семнадцати, пришлось даже делать фальшивую справку, что она беременна, иначе в загсе указали бы на дверь. На ней тогда прямо было написано, как сильно она хочет мужика, конечно, у Вяземского потекли слюнки. Бросил жену с семилетним ребенком и побежал за Соней, будто кобель за течной сукой. А что в итоге? Из-за дедовских изысков всё, что Вяземский смог ей дать, показалось убогим, бездарным; сейчас его уже нет на свете, а ей, в сущности, и вспомнить нечего.

Соня пишет, что отцу до крайности не нравилось, что его еще совсем маленькая дочь служит кому-то натурщицей. В свою очередь науськанная им мать ссорилась с дедом, приставала, почему прелестную, изящную девочку рисуют в самом непотребном виде – с половой тряпкой в руках, а то и похуже. По словам Сони, дед, не вдаваясь в подробности, отвечал, что в ее дочери он ищет не просто обнаженную натуру, а такую, в которой напряжены, выдавлены вперед все те мышцы, что необходимы для исконной женской работы. Это цепляет, коллекционеры иначе не покупали бы его картины.

Соня рассказывает, что, когда дед говорил, как и где она должна встать, она схватывала это с ходу, ему ничего не приходилось повторять. Она вообще была умной, послушной девочкой и очень рано про себя поняла, что, если ей достанется мужчина, который сможет ее оценить, она много чем его отблагодарит.

Соня пишет, что так, в лучшем случае с куцыми перерывами, стоять, не меняя позы, конечно, было тяжело и скучно. Пытаясь развлечь себя, она лет с девяти, а то и раньше стала представлять, что дед не рисует, не пишет ее маслом по холсту, а, водя по коже, гладит колонковой кистью. Она понимала, что здесь есть что-то нехорошее, и, боясь греха, поначалу обманывала себя, объясняла, что, когда мать перед сном своими длинными ногтями почесывает ей спинку, это, в сущности, то же самое. Еще до школы няня Тата стала ей каждый день читать Священное Писание. Всё, о чем говорилось в Бытии – сам Рай, яблоко с Древа познания добра и зла, змей, соблазняющий праматерь Еву, – казалось Соне настолько ярким, что она думала об этом почти непрерывно. Позже, спасаясь от похоти, которой в ее теле год от года становилось больше, она вспомнила о сотворении Адама и легко убедила себя, что работа деда, его художничество очень походит на работу Господа, лепившего из праха земного, из куска глины первочеловека. Окаменев в одной позе, она сразу теряла ощущение тела, помнила о нем лишь как о прообразе, который был всегда и всегда будет, но который один дед способен перевести в материал. Скоро, даже стоя спиной, соответственно вовсе не имея возможности видеть мольберт, она точно знала, что именно сейчас он рисует, и в этой своей части испытывала медленное, томительное наслаждение. Будто нечто, что было заключено в ее темноте, уже умирало там, задыхалось, теперь усилиями деда выходит на свет Божий, рождается для жизни.