Братство обреченных - Владислав Куликов

— Пока не знаю, — устало ответила мама, которая еще не могла поверить, что все уже закончилось. И закончилось — удачно.

— Рост — сорок семь сантиметров, — сообщила ей акушерка. — Богатырь!

Примерно такой разговор произошел в родильном отделении центральной районной больницы города Бузулука Оренбургской области 6 мая 1965 года в десять часов утра. По крайней мере, так это событие представлял Куравлев, когда перебирал в памяти свою жизнь, сидя в тюрьме. Что-то он действительно вспоминал. Что-то придумывал. Но за редким исключением жизнь в его воспоминаниях в целом получалась именно такой, какой и была на самом деле…

Детство, как у всех, яркое и интересное. Но почему-то в биографии даже двух строчек не занимало… Детский сад, школа… Что тут еще скажешь?

В младших классах он начал ходить в кружок рисования местного Дома пионеров. Руководителя все звали Наставник. Гена уже и не помнил настоящее имя этого человека. Это был профессиональный художник из ссыльных. Когда-то он жил в Москве и подавал большие надежды. Но наотрез отказывался рисовать портреты вождей КПСС и создавать картины вроде: «Заседание бюро парткома на Усть-Кукуевском колбасном заводе» или «Рабочие Замухрыжинской трикотажной фабрики протестуют против расовой дискриминации в США». Ему этого не простили. Сослали в далекую степь. Где в итоге художник и остался до конца дней.

— У каждого человека свой потолок, — говорил он маленькому Гене. — У тебя — очень высокий потолок. Ты можешь многого достичь. Если не сдашься.

— Почему это я должен сдаться?! — задиристо отвечал Гена.

— Не знаю. — Наставник по-доброму усмехался. — Но многие сдаются.

— Я — никогда! — с горящими глазами отвечал Гена.

— Чтобы стать хорошим художником, мало овладеть техникой, — говорил Наставник своему ученику. — Построение, композиция — это все, конечно, важно. Но настоящим художником ты станешь тогда, когда сможешь нарисовать дуновение ветра. Шелест листвы. Прохладу лесного озера.

— Да как же это нарисуешь?! — изумлялся Гена.

— Не знаю. — Наставник улыбался. — Я действительно этого не знаю. Этому тебя никто не научит. Ты или придешь к этому сам когда-нибудь… Или не придешь никогда…

— А как же к этому прийти? — Гене очень хотелось узнать ответ. Он ведь страстно желал стать настоящим художником. Чтобы его картины висели в Третьяковской галерее!

— Чтобы научиться так рисовать, надо рвать душу, — пояснил Наставник. — Иначе останешься навсегда посредственностью. Шанс чего-то достигнуть есть только у тех, кто рвет душу. Сжигает ее. Не жалеет, не бережет. Вот только тогда появляется ма-аленький такой шанс…

Наставник опять рассмеялся. А Гена ничего не понял из его слов. Что значить «рвать душу»? Как это: «гореть»? Спичками, что ли, поджигать? Да и как все-таки нарисовать прохладу озера? Это же невозможно!

— Ты думаешь, какой огонь украл Прометей? — продолжал Наставник. — Тот, на котором мы сейчас картошку жарим? Нет!

Ради этого не стоило даже затевать. А уж тем более — губить печень. Прометей украл божественный огонь, который горит в душе. Благодаря ему люди из темного, тупого стада превратились в человечество. Начали создавать прекрасные картины, сочинять музыку, писать стихи. Раньше это было прерогативой богов. Естественно, те разозлились на Прометея.

Гена не мог взять в толк, о чем речь. Он смотрел на учителя широко раскрытыми глазами. У него возникло ощущение, что Наставник говорит о чем-то очень умном и взрослом, а ему — ученику — не хватает сил разума, чтобы объять и постичь все это. Так бывало в раннем детстве, когда маленький Гена уже вроде бы и знал язык, и даже говорил, но почти не понимал разговоры взрослых между собой. В таких случаях он даже просил бабушку «перевести»: о чем те сейчас говорили?

Наставник увидел, что взгляд Гены так и остался прозрачным, что было верным признаком непонимания. Потому учитель улыбнулся и потрепал ученика по шевелюре.

— Ничего, придет время, и поймешь, — по-доброму сказал он.

Но эти слова задели Гену: его словно ребенком назвали! А он уже взрослый! Многое может понять!

— Я и так все понял! — обиженно сказал мальчик.

Наставник кивнул и продолжил как ни в чем не бывало:

— Видишь ли, я не знаю, почему распространилось заблуждение, будто Прометей украл всего лишь обычный огонь. Тот, который сейчас с успехом заменяет электроплитка. Но у меня есть версия. Люди стали слишком приземленными. Так и не смогли оторваться от земли. Их постоянно тянет в стадо. Они так боятся умереть с голоду, что сдвинулись на этой почве. Вся их жизнь превращается в борьбу (а чаще — возню) за корочку хлеба. Работаем для прокорма тела, а не души. В таком обществе вполне естественно считать, что Прометей принес банальный кипятильник. Только почему-то мы никак не можем понять, — Наставник усмехнулся, — отчего же тогда подыхаем с тоски. А как же иначе, если даже пионеры разжигают костер лишь для того, чтобы испечь в нем картошку…

Конечно, для Гены это было все слишком сложно. Но Наставнику, видимо, очень хотелось выговориться. Пусть даже перед этим мальчиком, который смотрел преданными глазами, но ни черта не понимал.

— Только всегда важно точно знать, чего именно ты хочешь, — продолжал Наставник. — Без этого никакой огонь не поможет. Вот, например, мне многие сочувствуют. Ведь мог бы проводить выставки в Москве, а может, и за рубежом. Но, понимаешь, слава быстро проходит. Или приходит навечно, но когда уже слишком поздно. Деньги тоже кончаются. Это очень неверные союзники. Поэтому гораздо важнее в жизни — достичь душевного комфорта. Быть в ладу с самим с собой. Я этот комфорт нашел здесь, как ни странно. Работать с вами, учениками, мне гораздо интересней, чем угождать бонзам в Москве. У каждого ребенка в душе горит искорка. Я от этих искорок греюсь… С годами у многих искорки исчезают. Вообще детство — это солнечный лучик в сердце. Потеряешь его — вся жизнь насмарку.

Гена немного растерялся. С одной стороны, он чувствовал, что Наставник разговаривает с ним как со взрослым и делится чем-то сокровенным (таким, что не каждому и расскажешь). И это было приятно. Но, с другой стороны, казалось: добрая половина слов пролетала на такой недосягаемой высоте, что мальчик никак не мог ни дотянуться, ни допрыгнуть.

Но все-таки кое-что Гена уразумел: нельзя выбирать скучную работу. Такую, когда с восьми до пяти. И каждый день одно и то же. Слава богу, что у настоящих художников не так! Когда хочешь, тогда и работай. И всюду тебе почет, и всюду уважение.

Правда, мама и другие взрослые разнесли эту мечту в пух и прах.

— Чтобы стать художником, знаешь, какой блат нужен?! — говорили старшие. — В Москве ты просто так в институт не поступишь. Там приезжих ребят специально заваливают, чтобы дорогу своим дать.

Гена надеялся, что Наставник поможет. Но тот вскоре умер. Просто уснул и не проснулся. Во сне остановилось сердце. А на лице осталась счастливая улыбка… Такая смерть приходит лишь к любимцам небес.